Схватка - Михаил Голденков

Алексей Михайлович молча выслушал перевод, потом грустно кивнул. Возразить ему было нечем, ибо он сам был согласен со шведским послом. Благодушие царя резко сменило самобичевание:

— Эх, правы вы, господин генерал! Ох, правы! Вот это все, — обвел он рукой столы, — не есть благо для меня! Со всем этим златом, серебром да роскошью я не войду в царствие небесное, но утянет меня сей презренный металл в гиену огненную! Чухонский рыбак куда как более счастлив, чем я, грешный! Он, чухонец нерусский, поймает рыбу, съест ее и доволен жизнью! А я? Быть царем — это тяжелый крест. Иной раз кажется, сел бы в дырявый чел, рыбачил да был счастлив в своей первобытной наготе. Вы и не представляете сколько нерешенных задач в стране, сколько бед и забот наваливается на мою несчастную голову!

«Так к чему же тебе новые земли, если в старых жизнь наладить не можешь, — сердито думал Де ла Гарды, пробуя греческое вино, вспоминая осаду царем Риги, — наверное, не будем продавать царю новые пистолеты, продадим старые, с переделанными замками, под новые. Неизвестно еще против кого в будущем сии пистолеты царь повернет. А деньги у нашего царя, похоже, имеются, и немалые». Еще до утренней обедни заморский гость обратил пристальное внимание на горы золотой и серебряной посуды в комнате, смежной со столовой, через которую проходил. Там еще стояли литые серебряные бочки, огромные серебряные тазы, кои поднимали за ручки четыре человека…

— Не вели казнить, пресветлый царь! — вдруг в кремлевскую столовую влетел Питирим Крутицкий и прямо в своих церковных одеждах и посохом растянулся перед царским столом, ломящимся от явств, вытирая длинной бородой пол.

— Что случилось? — Алексей Михайлович насупился и встал с золотым кубком вина в руке, с удивлением глядя сверху вниз. Удивило прежде всего то, что с вестью прибежал сам митрополит, заменяющий не то временно, не то постоянно расстригу Никона.

— Никон в Москве! — поднял на царя перепуганные глаза Крутицкий.

— Где? — только и выдавил из себя Алексей Михайлович, побледнев, как скатерть. Хмель враз выветрился из царской головы.

— В Успенском соборе. Прямо во время утрени явился. Говорит мол, сошел-де с престола никем не гоним, а ныне пришел на престол никем не зовом сам.

— Как сам!? — царь сжал кулаки. — Мало я ему рожу кровью разукрасил? Это не переводи! — бросил он в сторону толмача, — а суд восточных патриархов?! Эй, стража! А ну, сюда этого чертош мордвина тащите! Не было печали, так еще и этот! За что столько бед на мою голову! Почему сразу не доложили?

— Посылал я человечка, — оправдывался Крутицкий, — но челядь не пускала, говорят, торжественный прием!

— Оно верно, — растерянно обернулся на посла царь…

Когда 10 июля 1658 года патриарх Никон под давлением царя и суда восточных патриархов торжественно заявил с амвона Успенского собора, что он слагает бремя патриаршей власти, то все поняли его слова как «от сего времени не буду вам патриархом». Поняли отречение Никона, как окончательное и категорическое решение отказаться не только от руководства церковью, но и от сана и почестей патриарха (впрочем, у Никона и не было никакого иного выбора). Через два дня после отречения в разговоре с посланцем царя Никон вновь еще раз подтвердил свое решение:

— Кого Бог изволит, и пресвятая Богородица и великий государь укажет, — говорил он, хмуря брови, — быти на его месте патриархом, и он, патриарх, благословляет и великому государю бьет челом, чтобы церковь не вдовствовала и бес-пастырна не была.

А когда царский человечек уходил, то бросил ему в спину злобно:

— А только-де похочу быть патриархом, проклят буду и анафема мне тогда!

Наверное и Никона, как и Хованского, можно было прозвать Тараруй. Чем дольше «смиренный Никон, бывший патриарх» — как он сам писал в письмах — оставался вдали от Москвы без дела и без власти, тем больше «бывшему» хотелось снова играть руководящую роль в московской церкви. Обидевшись на то, что его временный заместитель Питирим Крутицкий сделал несколько не вполне тактичных замечаний и действий, Никон предал анафеме этого не очень задачливого и умного митрополита.

Ну, а в 1664 году Никон, как гром среди ясного неба, объявился в Москве и сам того не зная, что из лютого и первого врага Литвы, куда посылал и благославлял полки в начале войны, теперь превращался в ее союзника, и в первую очередь — союзника пана Кмитича…

Еще за четыре года до возвращения Никона Неронов писал царю, что с уходом патриарха все в церковных делах стало еще хуже, мол, «уход Никона вселил в сердца людей еще больше сомнений по поводу правки книг». По словам старика Неронова, очень много «малодушных людей погибает, еже в отчаяние впали, и к церквам Божиим по оскуду учали ходить, а инии и не ходят, и отцев духовных учали не иметь». Это царь и так знал: схизма одна порождала схизму другую. В народе всякая дурная молва ходила и о царе, и о его бывшем патриархе из-за различий в церковных службах да печатных книгах, из-за нового крещения не двумя пальцами, а щепотью, против чего особенно выступала вдова Глеба Ивановича Морозова, брата Бориса Морозова, бывшего временщика и воспитателя царя.

— Иуда подавал щепотью Христу хлеб! — кричала гневно боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова, общаясь с чернью, поднимая вверх руку с двумя пальцами: — Сие же есть то, как крестил людей сам Христос, прикасался к ним и даровал здоровье, исцеление, а иным и саму жизнь возвращал!..

— Тремя пальцами Новгород всегда крестился! Лишь душегуб царь Иван IV велел двумя креститься! — возражали противники Морозовой.

Но Морозова не унималась. Ее московский дом стал центром критики правки книг по киевским и греческим образцам и нового обряда осенять себя крестом. Дочь окольничего Соковнина, близкого родственника и дворецкого царицы Марии Ильиничны, Морозова занимала самое высокое место при дворе царицы. Она приходилась племянницей Ртищеву и двоюродной сестрой его сыну Федору Ртищеву, который в это время стоял во главе приказа Большого Дворца. Ртищев хотя уже не был таким близким другом царю, как в годы их молодости, но все же оставался одним из самых выдающихся по положению лиц при дворе. Благодаря своему родству и связям госпожа Морозова могла себе позволить в течение долгих лет занимать независимое положение, и ее дом стал пристанищем сторонников старой веры. У нее находили приют, защиту и покровительство юродивые и странники, вожди традиционалистов и нередко изгнанные из монастырей за стояние за старую веру монахи. У Морозовой поселился и опальный протопоп Аввакум, вернувшийся в начале 1664 года из сибирской ссылки, а сама Морозова сразу же стала его духовной дочерью. Аввакума сослали еще в 1653 году в Тобольск. В 1655 году по распоряжению Никона его отправили как армейского священника при экспедиции воеводы Афанасия Пашкова, которому поручалось привести под высокую руку царя забайкальских даурских бурят и других инородцев. Теперь же и этот царский недруг вернулся.

Все это довело Алексея Михайловича до того, что в письме к патриарху иерусалимскому он с горечью и без былых ухитре-ний и скрывания правды откровенно высказывал свои пессимистические взгляды на церковную смуту: «В Московии весь церковный чин в несогласии, в церквах Божиих каждый служит своим нравам». И при всем этом московиты еще что-то требовали от православных литвин на захваченных территориях! Правили правильное православие соседей!? Хулили их за отличие от московской веры!?