Две Розы - Вера Колочкова

Только себя и винить… Но дело даже не в этом по большому счету! Главное дело в том, чтобы еще и внученьке ее вина рикошетом не прилетела, чтобы счастлива она была… Фейгелэ моя грустноглазая…

Слава богу, песня закончилась, больше не будет рвать душу на части. Да и то – вон она куда ее занесла воспоминаниями, подумать страшно! А вообще, если честно… Если честно, то жаль, что настоящей правды она так от матери и не узнала. Может, и впрямь есть в ней та самая капля еврейской крови…

Ну, да ладно. Не надо больше мыслями так далеко улетать. Надо сосредоточиться и написать наконец письмо. Главное – тональность выбрать правильную, не униженно просящую, а такую… Достойную. Так, мол, и так. Что случилось, то и случилось. Лучше знать, чем вообще не знать. А если знать не хотите, то и господь с вами, уважаемый Григорий Ильинский, живите дальше, как можете. Мы не в обиде и не в накладе, нам ваша доченька Маргаритка только в радость… А если все же взглянуть хотите на доченьку, то вот вам адрес и телефон… Вот мобильный, а вот домашний. И простите, если что не так. Если не будет с вашей стороны никакого интересу, то не обидимся. Ни я, ни внучка моя Розочка. Она и не знает, кстати, что я решилась вам это письмо написать… Уж вы это имейте в виду, если объявитесь. Не пугайте ее укором. Это все я решила, только я, бабушка ее, Роза Федоровна…

Перечитывать письмо Роза Федоровна не стала. Потому что сколько можно уже сомневаться – что писать да что не писать… Как получилось, так и ладно. Надо в конверт положить, заклеить, адрес подписать. А завтра утром на почту сбегать, отправить… И будь что будет… Бог не выдаст, свинья не съест!

Гриша вошел в подъезд, приветливо поздоровался с консьержкой Тамарой Петровной, и она откликнулась из своего закутка приветливо:

– Здравствуй, здравствуй, Гришенька! С приездом! Что, опять в командировку ездил небось?

– Добрый день, Тамара Петровна! В командировку ездил, да…

– И не надоело тебе эдак-то мотаться? Туда-сюда, туда-сюда…

– Работа у меня такая, Тамара Петровна. Ничего не поделаешь.

– Ну-ну… Я понимаю, конечно… Работа – дело святое. Так и промотаешься, гляди, и вся жизнь мимо пройдет… Твоя-то женушка тоже дома сидеть не любит, все время в разъездах. И ребеночка завести некогда…

Он ничего не ответил, пожал плечами, автоматически выгребая содержимое почтового ящика и сразу выбрасывая в стоящую рядом коробку лепестки рекламного разноцветья – не тащить же весь этот мусор домой… И чуть было письмо не выбросил, в последний момент задержал в руках. Оно не было рекламным посланием, адрес был прописан очень аккуратным округлым почерком, и даже имя его было написано полностью – Ильинскому Григорию Сергеевичу…

Странно, от кого это? Надо будет глянуть дома… – Что, письмо получил, Гришенька? – снова подала голос Тамара Петровна.

– Да, получил…

– А от кого?

– Не знаю. Не читал еще. Дома прочту.

– А я б не утерпела, сразу бы прочитала… Нынче ведь такая редкость – письмо получить… А мы ведь раньше, помню, часто писали друг другу письма, да… И открытки к празднику отправляли… Так приятно было открытку получить, к Новому году, например! Увидеть знакомый почерк! Я как-то двести пятьдесят шесть открыток к Новому году отправила, всем родственникам, друзьям и просто знакомым… Целый день подписывала, помню…

Гриша стоял, слушал вежливо. Неловко было уйти. Хотя домой очень хотелось – на улице жара стоит, душ бы принять… Но к Тамаре Петровне нельзя было проявить такую невежливость – взять и уйти, не дослушав. Тамара Петровна его с рождения знала и с родителями его по-соседски дружила. А сейчас она одна живет, совсем одна… Наверное, и консьержкой устроилась работать от одиночества. Все же не в четырех стенах, все же народ мимо ходит… Можно когда и словом с кем перекинуться…

– Заговорила я тебя, да, Гришенька? Ты, поди, устал, а я тебя задерживаю… И остановить меня не можешь из вежливости… Ты скажи, я пойму. Не бойся, не обижусь!

– Да что вы, Тамара Петровна, что вы…

– Ладно, Гришенька, иди. Твоя-то дома, я видела, как она недавно мимо проходила. Даже не поздоровается никогда… Я ей – добрый день, мол, а она как глазищами зыркнет! Будто я не поздоровалась, а матом ее обругала! Ты ей скажи, что надо здороваться с соседями, а то нехорошо как-то получается. Будто твое «здравствуйте» мимо летит, как неприкаянное. Ты ей скажи…

– Скажу, Тамара Петровна. Непременно скажу.

– Ага… Ну, иди давай… Не стану тебя больше задерживать… Ты устал с дороги, наверное…

Гриша кивнул и направился было к лифту, но передумал и пошел пешком – всего-то на четвертый этаж… Так быстрее получится. А то пока этого лифта дождешься…

Уже на площадке четвертого этажа слышалась музыка – явно из его квартиры. И музыка эта была до боли знакомой и так же до боли надоевшей. Алка гоняла этот диск с утра до вечера, когда была дома… Это был новый альбом Мадлен, восходящей эстрадной звезды, как она сама любила себя называть. На самом деле она была вовсе никакая не Мадлен, а Маруся Остапенко, бывшая жительница Кривого Рога, а теперь, стало быть, коренная москвичка. В редких интервью она так о себе и заявляла – я коренная… Алка всегда смеялась над этими интервью, зло смеялась, завистливо. Очень уж ей хотелось быть на месте Мадлен. Но пока она работала у нее на бэк-вокале, стояла вместе с такой же бэк-вокалисткой Настей далеко в стороне, потому что рядом с собой Мадлен вставать не разрешала, еще чего… Каждый должен знать свое место, кто восходящая звезда, а кто просто на подпевках. И ты, дорогая Аллочка, свое место знай – взяли тебя с твоим плохоньким голосишком – и за это спасибо скажи!

Но Алка вовсе не считала свой голосишко плохоньким. Даже сейчас, из-за закрытой двери, Гриша слышал, как она старалась перепеть Мадлен. Даже срывалась на высоких нотах до визга. Бедная, бедная Алка… И зачем она себя мучает такой одержимостью? Успокоилась бы уже…

Он вздохнул, нажал на кнопку звонка. Музыка не стихла, да и Алка открывать дверь не торопилась. Гриша еще раз нажал… Потом еще и еще… Никакого результата, хоть тресни. Пришлось искать ключи, затерянные в одном из карманов дорожной сумки…

Открыл дверь, и песенка Мадлен обрушилась на него еще яростнее. Да что ж это такое? Алка совсем оглохла, что ли? Как можно это слушать? Это же не музыка, это какая-то китайская пытка получается…

Алка сидела в гостиной на диване, поджав под себя ноги и растопырив пальцы на руках, будто готовилась к нападению. Увидев Гришу, подняла одну растопыренную ладонь и помахала ею приветственно.

– Ты что, не можешь к двери подойти? Или звонка не слышишь? Да убавь звук, ради бога! – сердито заговорил Гриша, бросая сумку на кресло.

– А ты не видишь, что у меня ногти накрашены? – ответила вопросом на вопрос Алка, вскинув удивленные глаза. – Как бы я тебе дверь открыла, с невысохшим лаком?

Что ни говори, а глаза у Алки были красивые. Зеленые, миндалевидные, с богатыми, искусно выращенными хорошим стилистом ресницами. Не глаза, а чистый изумруд… Когда-то они захватили его в плен, эти глаза. Просто утонул в них с головой и плавал счастливым… Не понимал разницы, где настоящий изумруд, а где обманное бутылочное стекло. Да и не хотел понимать… Разве влюбленный мужик что-то понимает в таких тонкостях? Да, обмануть его не трудно, он и сам обманываться рад, если перефразировать Пушкина…