Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность - Эдит Клюс

философ я участвую в процессе преодоления немоты, поэтому для меня важно не быть именно русским писателем, хотя другие формы писательства мне, естественно, не чужды. Я стараюсь говорить по-немецки и, главное, стремлюсь сделать свой опыт мышления переводимым, продемонстрировать участие и соучастие Другого в этом опыте (ПЛ, 260).

Как и предполагает такая самохарактеристика, Рыклин – активный сторонник недискриминационного, толерантного мышления и социального действия. В своих работах он безбоязненно борется с расовыми и религиозными предрассудками русского неонационализма. Важный аспект рыклинского проекта связан с языком: хотя он редко прост для чтения, он стремится к тому, чтобы писать в таком критическом, философском стиле, который легко «переводим» и равно доступен как для образованных россиян, так и для европейцев. Поэтому то, что в итоге появляется на свет, содержит многочисленные латинизмы и кальки с английского[73].

Культурно-психологический проект Рыклина начинается с пересмотра значений, которые может иметь слово «граница»: территориальное значение, психологическое или философское. Он задает вопрос: что означает пересечь те или иные границы. В их числе границы психологические – между сознательным и бессознательным, «воображаемым» и «реальным»; временные границы, отделяющие старое советское культурное пространство утопии от более аморфного постсоветского культурного пространства; пространственные границы между массовым, коллективным восприятием и «западным» личностно ориентированным социально-культурным восприятием. Он спрашивает, как сосредоточенность на физической границе может привести к процессу переосмысления себя уже не как ячейки коллектива, а как обладающего самосознанием и этикой человека и гражданина с законными правами, в то же время все еще обитающего на территории России. Наконец, осмыслив взаимосвязь границы и центра, Рыклин переосмысливает саму Москву.

На протяжении почти семидесяти пяти лет Москва была центром огромной страны с закрытыми границами, которую на протяжении второй половины этого периода защищали «братские» республики и государства. Теперь, когда на смену «буферным» зонам пришли открытые границы, Рыклин потенциально представляет себе будущую Москву как подобный Берлину центр, через который проходит множество этнических, языковых и идеологических «границ». Иными словами, это пространство, оживленное полемикой и толерантное ко многим взглядам и образам жизни. В конечном счете Рыклин хочет, чтобы он, а вслед за ним московская культурная жизнь, стал частью, по его выражению, «более широк[ого] европейск[ого] пространств[а]» (ВД, 8). Граница, понимаемая Рыклиным как пороговое пространство дифференциации себя от других, функционирует комплексно на трех разных этапах существования Москвы в XX веке: 1) сталинская эпоха, оставившая свой отпечаток на последующих советских десятилетиях; 2) особый период Второй мировой войны, когда граница была внезапно и травматически пересечена; и 3) Россия в своей постсоветской географической реконфигурации.

«Пространства ликования» Рыклина (2002), замечательное исследование сталинских пространств в их психологическом и символическом значениях, развивает представление о западной границе России как о пределе, важном для определения современной русской идентичности. К 1930 году Сталин изолировал родину мирового коммунизма от всякого взаимодействия с Западом, жестко контролируя границу, которая стала линией, отделяющей советских граждан от культурного «Другого» (ПЛ, 65, 76). В сталинскую эпоху эта граница была заблокирована физически, за исключением одного критического интервала в четыре года, а впоследствии вновь заблокирована и забуферена. Цель состояла в том, чтобы создать и укрепить понятие утопического «мы», ликующего массового общества, и защитить его от капиталистического западного Молоха[74].

В 1941 году, когда западная граница была прорвана гитлеровцами, вторгшимися на советскую территорию, граница стала предлогом для возобновленного осознания этнических различий. Для Рыклина, родившегося после войны и в детстве слушавшего рассказы о том, как его мать-еврейка выжила во время оккупации западных районов России, кратковременное открытие этой границы стало моментом, который навсегда изменил идентичность семьи. Мало того что стало ясно, что быть евреем значит отличаться от массы советских граждан, но и само слово «еврей» вновь утвердилось как «плавающее означающее» (floating signifier), референтом которого служит инаковость в любом контексте[75].

Важнейший аспект диагностики Рыклиным сталинизма и роли границы в формировании идентичности – изучение опыта пересечения границы им самим и его семьей. Он считает, что западная граница сыграла решающую роль как метафора, воссоздавшая травмирующее ощущение инаковости, которое в конечном итоге привело к поиску личностности. Говоря метафорически, западная граница знаменовала собой разницу между советской утопией – якобы идеальным местом вне времени – и историей. Во многих отношениях нацистское вторжение июня 1941 года вновь познакомило русских с «историей», с понятиями различия и перемены. В личной жизни Рыклина истории о западном фронте и нацистах стали первым окном в самоосознание и живую историю (ПЛ, 43). Рыклин начинает «Пространства ликования» с рассказа о том, как его мать навещала свою бабушку в Витебске и вдруг оказалась на фронтовой территории. Благодаря чистой случайности, а также помощи простых немецких солдат и нееврейских знакомых и незнакомцев она выжила и смогла вернуться в Москву.

Когда Рыклин услышал эту историю, западная граница Советского Союза стала для него первой точкой осознания собственного отличия от советского коллектива, своего бытия в качестве Другого. Из-за ряда удивительных событий ему стало ясно, что люди еврейского происхождения, сознательно или нет, представляют собой угрозу для ликующих тоталитарных масс, которые Сталин пробудил к жизни, чтобы замаскировать продолжающийся террор (ПЛ, 31). Во-первых, преданные делу Советов родители назвали мать Рыклина Сталиной в честь «Великого вождя». Сначала маленькую Сталину чуть не убили нацисты, а потом человек, чье имя она носила, и его режим. Тем временем отец Сталины, верный сталинец, умер в лагерях, куда он попал за выступление против нечеловеческих условий труда.

История выживания Сталины Сергеевны привела к тому, что Рыклин испытал чувство отчуждения от обеих сторон. В самом ее имени заложена непоправимая ирония, лежащая в основе чувства обособленности Рыклина, – разрыв между сталинским коллективом и типичным этническим обликом. Кроме того, имя Сталина несет в себе, помимо упомянутых, и иные разрывы и противоречия. Тут и символическое обещание слиться с советским сталинским коллективом, и знак отторжения и отчуждения от этого коллектива: Сталин отрицал, что евреи были преднамеренно выбраны нацистами для уничтожения, отказался опубликовать «Черную книгу» Гроссмана и Эренбурга об ужасах холокоста[76], а впоследствии планировал и частично осуществил ликвидацию еврейской интеллигенции.

Имя матери символизирует сложную метафорическую связь между официально признанными нацистскими убийствами и замалчиваемыми сталинскими. В июне 1941 года, сразу после германского нападения, бабушка Сталины порвала свидетельство о рождении внучки: как ни парадоксально, не потому, что в нем Сталина была записана как еврейка, а потому, что знала: имени ее внучки, столь явно заявляющего о преданности коммунизму, будет достаточно, чтобы нацисты ее убили (ПЛ, 31). Она приняла этническую ненависть, влекущую за собой геноцид, за классовую борьбу. Сам