Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

Ни разу я не намекнула ему, что неплохо бы устроиться на работу, заняться каким-то делом. Только раз поинтересовалась – почему он не посылает стихи в журналы других городов, хотя бы в Москву. Ведь могли бы и напечатать.

– Одно из двух – или писать, или печататься, – сказал Валера.

– В нашей стране другой альтернативы нет.

Мне эти его слова были не понятны. Я и сейчас их, если честно, плохо понимаю… Как это – или писать, или печататься? А вы – понимаете?..

Я, кстати, почти не видела, чтобы он – писал. Ни разу не замечала его сидящим за письменным столом, лишь изредка – усядется за машинку, постучит пять минут, и все.

– Стихи не пишут, их записывают, – обронил он как-то, заметив мой вопросительный взгляд.

Он любил произносить подобные афоризмы, любил вообще разглагольствовать на разные отвлеченные темы. Я как-то спросила его, что такое контрапункт.

– Контрапункт – это… это когда я левой рукой играю «Интернационал», а правой – »Чижик-пыжик».

Я не поняла, но запомнила.

Он многому меня научил. Что уж там говорить о высших материях – он обучил меня правилам этикета, хорошего тона. Я удивилась сперва – почему он придает значение таким пустякам? – ведь сам же говорил, что ненавидит любые условности.

– Видишь ли, дорогая Люся, – снисходительно стал он объяснять, – для того, чтобы плевать на всякие условности, надо хорошо знать – в чем они, эти условности, заключаются. Надо точно знать, куда плюешь, чтобы не промахнуться. Кстати, это относится не только к этикету, но и к искусству. И потом, соблюдение правил хорошего тона – хороший фон для нарушения этих самых правил. Врубаешься?

Я, опять же, не совсем поняла, но запомнила.

– У меня был один приятель, – сказал Валера, – прекрасный человек, талант, умница. Но я возненавидел его после того, как однажды услышал, как он чавкает во время еды. Он чавкал не ради эпатажа. Он чавкал от удовольствия. А меня чуть не стошнило. Бр-р-р…

Валера тяготился обществом других людей, хотя поначалу мне, напротив, казалось, будто он очень общителен. Вокруг него всегда кто-нибудь крутился. Но вскоре мне стало ясно: многие тянутся к нему, а сам он – стремится к одиночеству. И его кокетство, все его актерские ужимки – все это служило вовсе не для привлечения внимания, а наоборот – для отпугивания.

– Ад – это другие, – сказал он однажды.

– Как это?

– Это не я, это Сартр.

– А рай – это без других? – спросила я.

– Ты мыслишь слишком просто, – усмехнулся Валера. – Я не знаю, что такое рай… Ты любишь сказки?

– В детстве любила.

– При чем тут детство? Ну, ладно. Так вот, в одной из русских сказок (по-моему, где-то у Афанасьева) – я вычитал следующее определение: «Рай – это большая белая комната, посреди которой стоит большая кровать с пуховыми подушками…»

– А на кровати – большая белая женщина? – улыбнулась я, стараясь ему подыграть.

– Нет, – и он глянул на меня неприязненно. – Никаких женщин.

Позднее я часто вспоминала: ад – это другие…

Кстати, Валера редко употреблял цитаты в своих частых монологах, и меня не раз предостерегал от подобного снобизма.

– Старайся сама все понять, – говорил он. – Не верь никому. Не злоупотребляй цитатами. Это дурной тон. Не будь попугаем. Цитата – не аргумент. Цитата – признак твоей слабости. Цитата – неверный союзник для одинокого человека.

Я впитывала, усваивала его слова.

Хотя очень часто мне казалось, что он дразнит меня, дурачит.

Больше всего он не любил такие слова, как «негуманно, «жестоко», «безнравственно».

– Главное – быть честным. А честный человек может быть и безнравственным. Даже точнее: честные люди – и есть самые безнравственные. Цинизм – необходимое свойство порядочного человека.

При этих словах он не мог не улыбнуться, кокетливо демонстрируя свое знаменитое обаяние.

Бывая с Валерой где-нибудь в гостях, я замечала цепкие женские взгляды – он всем нравился. «Обаяшка, – порхал вокруг бабий шепот, – ах, какой обаяшка!..» Это слово впервые я услышала еще тогда, зимой, от Вики.

Кстати – Вика нашла себе жениха. Она иногда забегала к нам, или звонила по телефону – и рассказывала о Шурике (так его звали, ее жениха), подолгу говорила только о нем.

– Такой милый, славный, такой непосредственный! – тараторила Вика. – Вроде бы, простой работяга, токарь с «Сибмаша»… Думаешь, примитив? Ничего подобного! Поумнее многих наших общих знакомых. Шурик нынче собирается поступать на вечернее отделение в политех… обязательно поступит! Он – знаешь, кто? Он изобретатель и рационализатор! Каждый месяц – рацуха! Это он так ласково называет – рацуха. Рационализаторское, значит, предложение. А за каждую рацуху – денежки, почет, слава. Ясно? С ним не пропадешь! Несколько лет пройдет – он директором завода станет, я не сомневаюсь. И я ему помогу. Не веришь? Не веришь?

Она говорила так страстно, так горячо, словно защищала его и себя от чьих-то насмешек.

Но я молчала. Я не могла думать о каком-то Шурике.

Для меня существовал только Валера – мой мир, мое солнце… моя сладкая ночь.

Прошло полгода.

Однажды летом, в субботу, я была дома одна – Валера куда-то умчался, а я готовила на обед окрошку.

Раздался звонок. Я открыла дверь – но это был не Валера. Передо мной стоял милиционер. Я напугалась – уж не случилось ли чего с Валерой.

Милиционер смущенно улыбался. Он был высокий, плотный, круглолицый. Лет тридцать, не больше.

– Извините, – сказал милиционер, – Валерий Поляков разве не здесь живет?

– Здесь, – ответила я, и пригласила его войти.

Гость зашел, сел, огляделся. Снял милицейскую фуражку. Ранняя лысина в пол-головы, лицо румяное, щеки тугие.

– Я брат Валерия, – представился милиционер. – Кузьма Поляков. Лучше зовите меня просто – Кузя.

– Брат? А я и не знала, что у Валеры есть брат!

– Дело в том, что я живу в другом городе, – пояснил милиционер, то есть Кузя. – Мы там с матерью жили…

– Я и про мать ничего не знала! – воскликнула я. – Надо же. А мама – с вами приехала?

– Она умерла, – тихо сказал Кузя.

Он опустил голову – и вдруг как-то по-детски всхлипнул. – Она умерла вчера… Вот я и приехал… завтра – похороны…

– Надо же, горе какое, – прошептала я, и присела рядом с ним. – А Валеры, как назло, нет дома. Может, я сбегаю, поищу его?

– Не надо. Я подожду. У меня нет других дел, – сказал Кузя. – Лететь можно завтра. Я уже и билеты на завтра взял… на двоих.