Джеймс Миранда Барри - Патрисия Данкер

Я поднимаюсь по лестнице вслед за ней. На первом лестничном пролете открыта дверь, и я вижу картины, прислоненные к стене, и большую деревянную раму над ними, похожую на строительные леса. Даже в полумраке на полу различимы пятна краски. Маленькая коллекция античных гипсовых статуй толпится в гостиной. Дискобол; Венера без головы и без рук; уменьшенная версия Лаокоона, с навеки утраченными фрагментами змей. Застывшие в пыльном свете – холодные, белые, беззащитные и обнаженные. Здесь все еще стоит диван, изодранный с одной стороны, так что дерево и конский волос торчат из него, словно внутренности из вспоротого живота. Снаружи льет дождь.

Мэри-Энн поджидает меня на лестнице.

– Здесь все так. Пусто. Грязно.

На верхнем этаже убраны перегородки. В передней комнате стоит огромное полотно, накрытое рваной простыней. Я узнаю Минерву в центре, ее окружают ангелы. Ее шлем виден сквозь прореху в ткани. Тут мое внимание привлекает низкий стон. За моей спиной, на железной кровати, поддерживающей иссохшее тело, лежит то, что выглядит как останки моего дяди, художника Джеймса Барри. У него желтое лицо, покрытое седой щетиной. Он не брился много дней. Жидкие седые волосы прилипли к вискам. Его лицо и рот были прежде широкими, мясистыми, но теперь черты заострились, кости туго обтянуты кожей, глаза запали под темными веками, опущенными, словно ставни. Его лицо уже в трауре. Я думал, что он услыхал наши шаги, но нет, он спит, выпуская дыханье с трудом, со стонами и бормотаньем.

На простой табуретке возле его ложа стоит свеча, чашка с блюдцем, стакан воды. Еще там лежит книга с загнутыми страницами, как будто ему только что читали. Это томик стихотворений Вальтера Скотта. Я тихонько глажу дядин лоб. Он влажный, но не горячий. У него нет лихорадки. Комната кажется голой. Я принюхиваюсь, но мне удается учуять лишь скипидар, который отбивает запах мочи. Это странно, ведь запах смерти ни с чем не перепутаешь. Моей госпожи здесь нет. Но она явится. Мы должны быть готовы к ее приходу. Я осматриваю простыню и одеяло – то и другое безупречно чистое. Заглядываю в горшок. В густой едкой жидкости нет крови. Моча у стариков пахнет гораздо сильнее, чем у молодых. Моча старого художника зловонна, но нормальна. Врач читает тело по его выделениям: поту, экскрементам, флегме, слизи – я учусь расшифровывать эти иероглифы и заключаю: Джеймс Барри умирает от старости и дурного нрава.

– Принести твой чемоданчик? – шепчет Мэри-Энн.

– Да, пожалуйста.

Я знаю, ей хочется выйти из комнаты. Даже во сне мой дядя тиранит и унижает ее. Она исчезает, оставляя меня наедине с умирающим и его последней работой. Мэри-Энн унаследует его собственность. Ту, что осталась. Этот этюдник, эту картину. Я поднимаю открытый этюдник, оставленный у стены. Огонь шипит в камине. Лицо моего дяди, меланхоличное, затонувшее в тени, смотрит на меня. Одна рука поднята к виску. Его морщинистые, печальные щеки и вечно нахмуренные брови резко прорисованы. Он опирается на тот самый томик Скотта, что сейчас лежит у кровати. Где зеркало? Это нарисовано с натуры. На мгновение я глубоко тронут этим горьким свидетельством художника, глядящего на собственное ничтожество. Но ко мне тут же возвращается подозрительность. Так Барри рисует собственный образ – жертву всеобщего заговора. Везде враги, все желают его краха и страстно, неустанно трудятся над разрушением его жизни, его работ, его репутации. Последний раз, когда я был здесь, он объяснял, что не может выйти из дому, потому что члены Академии задумали его убить. Но тогда у него, по крайней мере, была кое-какая мебель. Несомненно, дядя получил неопровержимые доказательства, что все стулья чреваты злодейством, а обивка изготовлена завистниками, и потому вышвырнул стулья в сад. Нужно позвать священника, чтоб его причастили. Старому хрычу есть в чем исповедаться.

Я осторожно подхожу к большой картине, которая загораживает весь свет, проникающий с улицы, и начинаю стягивать ткань. На одной стороне пятна, подозрительно напоминающие кровь. Я с непонятным облегчением вдыхаю свежий запах краски. Он всегда будет сильнее запаха смерти. Это странно, но успокоительно. Снизу доносится визг и звук выплеснутой на крыльцо воды. Кто-то вступил в бой с уличными мальчишками – вероятно, они пытались добавить еще один труп к тому, что уже лежит на подоконнике.

Я изучаю могучий торс бога огня. Здесь же, подле Минер-вы, Гименей с факелом; слева Аполлон и Вакх с толстым животом, опоясанный виноградными листьями. А эта мерцающая героическая безволосая грудь принадлежит, должно быть, Царю богов. Поза соответствующая. Я отступаю, чтобы увидеть картину целиком. Полотно огромное, примерно десять на восемнадцать футов. Внезапно я понимаю, что это за картина. Перед глазами встает безумный, неразборчивый дядин почерк.

Я заперт дома из-за кашля. Однако, слава богу, время это нельзя назвать вовсе потерянным: «Пандора» завершена, а кроме того, я до холодной погоды успел, к большому своему удовлетворению, закончить очень большую ее копию, а также письменный отчет о данном предмете, который совершенно готов, но покамест не перебелен для публикации…

Это было его последнее письмо ко мне. «Пандора», последняя, лучшая его работа. «Пандора» закончена. Красивый округлый живот, теплое бедро мерцает в сумраке, будто живая плоть. Это «Рождение Пандоры». Я припоминаю теперь, что газетчик, которому довелось увидеть картину, написал, что это наиболее совершенные женские формы, когда-либо запечатленные. Я с подозрением разглядываю совершенство. Она почти обнажена, окружена грациями, из которых одна застегивает ей сандалии. Голова откинута назад, открывая длинную линию шеи. Я узнаю стул классической формы, на котором она сидит, на картине он инкрустирован золотом – оригинал сейчас валяется кверху ножками в саду, и ежевика прорастает сквозь сиденье. С содроганием я понимаю, что и женщина мне знакома. Он точно передал округлости ее груди, нежную тяжесть бедер, длинные ноги. Она отвернулась, разглядывая суровую, мрачную Минерву. Но у меня нет сомнений. Это Алиса Джонс.

На мгновенье я застываю в ужасе, потрясенный этой фигурой и тем, что она подразумевает. Она не работала здесь судомойкой. Она была натурщицей. Кем еще она была для него? Может, поэтому она украла шкатулку с драгоценными камнями? Ей мало платили за работу, и она взяла свое.

Мой взгляд сам собой притягивается к мойрам в венках, склонившимся над сосудом с несчастьями – с ним боги пошлют ее в мир, готовую принести страдания и беды всему человечеству. Но наша собственная Пандора уже сбежала с Олимпа, прижимая к груди свой ящик.

– Закрой ее. Закрой. Я не могу ее видеть. Я никогда больше не буду рисовать.

Голос доносится из постели-могилы, Джеймс Барри приподнялся на локте. Его лицо меняет цвет – из желтого становится белым. Как раз когда он слабым голосом прохрипел эту команду, в дверях появились Мэри-Энн и миссис Харрис с моим чемоданчиком и тазом теплой воды. Барри превращается в разъяренный труп – что твой Лазарь, восставший во гневе.

– Прочь, старые ведьмы! Пошли вон! Ждете моей смерти? Вонючие эринии, крадетесь по лестницам, хоронитесь по углам! Вон, ирландская шлюха.