Кристалл Авроры - Анна Берсенева

Неожиданно явившаяся мысль, быть может, не помогала принять решение, а лишь откладывала его еще на некоторое время, но ничего лучше Леониду в голову не пришло.

– Я поставил согреться воду, – сказал он. – Но, к сожалению, у меня нет ни кружек, ни чая. Я ненадолго отлучусь к соседям, вода за это время как раз вскипит.

– Леонид Федорович… – начала было Донка.

Но он перебил не допускающим возражений тоном:

– Вы не можете оставаться в нынешнем положении. Вам надо где-то жить, а для начала хотя бы во что-то одеться, не ходить же по Москве в цыганском наряде. Извините, но он вам не идет и не подходит. Поэтому подождите меня четверть часа, не дольше. Я вернусь, и мы обсудим, что нам делать.

Когда Леонид шел к двери, ее взгляд, как луч, прожигал ему затылок. Но что было в этом взгляде? Он не понимал.

Ольга Алексеевна была дома одна и собиралась на ночное дежурство. И во время общественных работ по благоустройству Сокола, и пока шло строительство его дома, Леонид успел узнать всех своих соседей, которые уже жили в поселке. Ольга Алексеевна Морозова была хирургом Первой Градской больницы, муж ее Виктор Антонович – экономистом, притом из крупных, и работал в Госплане. Оба они представляли собою тот человеческий тип, который с первых минут знакомства вызывает уверенность, что к людям такого типа можно обратиться за помощью без лишних объяснений.

Ольга Алексеевна действительно не спросила, зачем ее соседу понадобилась на ночь глядя женская одежда, а вынула из шкафа длинный бархатный халат и шерстяные носки с восточным орнаментом.

– Это джуробы, – сказала она. – Мне в Средней Азии подарили, когда я в командировке была. Очень теплые.

Нашлась у нее и сборчатая юбка со вдетыми в пояс резинками, и вязаный свитер, тоже подходящий, как она сказала, на любой размер. Все это Ольга Алексеевна сложила в плетеную корзину для пикника, поверх положила шотландский плед, две чашки с блюдцами, маленький фаянсовый чайник, ложки, салфетки, пачку чая и большой кусок яблочного пирога, завернутый в пергамент.

– А правильнее было бы, Леонид Федорович, если бы вы просто пришли сюда и поужинали, – заметила она, закрывая крышку корзины. – Витя на выходные уехал к родителям в Сергиев Посад, я буду на дежурстве, вам никто не помешает. И жаркое на плите, и посуду никуда носить не надо. Где ключ, вы знаете.

Леонид поблагодарил, заверил, что в ближайшее время все вернет, и вышел. Он понимал, что такая поспешность с его стороны невежлива, что следовало бы все-таки объяснить Морозовой происходящее, хоть в самых общих чертах… Но все его мысли были сейчас о другом, и в голове беспокойно постукивали даже не минуты, а стремительные секунды.

Когда он вернулся к себе, Донки в комнате не было. Руки у него опустились, корзина чуть не упала на пол. Но прежде чем он успел сообразить, куда могла деваться его гостья, та появилась на лестнице, ведущей со второго этажа.

– Мне показалось, там кто-то есть, и я поднялась, – сказала она. – А это просто форточку оставили открытой, от ветра хлопала. Извините.

– За что же извиняться? – пожал плечами Леонид.

– Что хожу по вашему дому.

В ее голосе слышались униженные интонации, которые она старалась, но не могла скрыть. Леонид едва не возмутился этим вслух, и лишь догадка о том, что Донка может воспринять его возмущение как попрек, заставила его промолчать.

– Соседка собрала для вас одежду, – сказал он.

– Для меня?

– Я попросил что-нибудь подходящее для женщины примерно моего роста. Там халат теплый, и на ноги… забыл, как она назвала. Носки, в общем.

Корзину с откинутой крышкой он оставил на стуле, забрав из нее только посуду: не в ведре же нести сюда кипящую на плите воду, придется заваривать чай в кухне. Этим он и занимался в ближайшие пять минут, зачерпывая чашкой воду из ведра и наливая ее в фаянсовый чайник. В одну из этих минут у него дрогнули руки и он чуть не пролил кипяток, потому что представил, как Донка расстегивает сейчас пальто, чтобы переодеться, а под пальто ничего нет на ее длинном совершенном теле. Во время учебы Леонид много раз рисовал обнаженную натуру, и ему несложно было понять, глядя на женщину, как она выглядит без одежды, тем более если эта женщина будоражила все его существо так сильно, как Донка.

К его возвращению она надела юбку и свитер; вероятно, халат показался ей слишком интимным облачением. В узорчатых носках – в джуробах, он вспомнил – ее шаги были бесшумны, как движения птичьих крыльев. Все, что предназначалось для еды и чаепития, уже стояло на столе, и салфетки были сложены рядом с блюдцами.

– Чай как-то странно пахет, – сказал Леонид. – Цветами, что ли?

– Бергамотом, – ответила Донка с непонятной ему то ли рассеянной, то ли растерянной интонацией. – У Алферовых такой любили.

– У кого? – переспросил он.

– Это наши с мамой соседи были, Алферовы. Когда мама была мной беременна, то ушла от своих родителей и сняла квартиру на Садовой-Кудринской. Родители ее так и не простили, и мы жили от них отдельно.

– За что не простили? – не понял Леонид. Но тут же сообразил: – А!..

– Ну да, за то, что от цыгана родила, к тому же без венчания. Говорили, что он ее бросит, так и вышло. И пианисткой она из-за этого не стала, хотя ей сам Рубинштейн прочил успех. Но какой уж мог быть успех – ребенок, сплошные заботы. Она уроки давала, и денег более-менее хватало, я, во всяком случае, нужды не чувствовала. Меня и музыке учили, и французскому, как всякую домашнюю девочку.

– Отец вам не помогал?

Развернув пирог, Леонид вспомнил, что не взял нож – пришлось руками разломить его пополам. Он отдал бы его Донке весь, но догадывался, что весь она не возьмет.

– В общем нет, – ответила она. – Он кочевал и нас почти не навещал. Но когда у меня обнаружился голос, дал денег, чтобы я уроки брала. Он мне выказывал свое безразличие, но в душе, думаю, мною гордился. А я его просто боялась.

От горячего чая ее глаза заблестели тем необъяснимым образом, который Леонид отметил еще в первую с ней встречу – так, будто на них было нанесено какое-то особое покрытие.

«У Аси глаза были черные и светлые, – вдруг вспомнил он. – Вот что это значит, оказывается».

Да, гимназистом он не понимал, почему Тургенев написал о глазах своей Аси так странно, а теперь понял, что тот имел в виду.

– Почему вы отца боялись? – тряхнув головой, чтобы избавиться от гипнотического воздействия, которое производили на него Донкины глаза, спросил он.

– Он во всем мне… обратный, да, так. Красивый и злой.

– Значит, не во всем, – улыбнулся Леонид. – Вы тоже красивая.

Она улыбнулась в ответ, впервые за весь бесконечный сегодняшний вечер, и хотя улыбка лишь на секунду тронула ее губы, сразу же исчезнув, Леонид обрадовался: это могло означать, что напряжение, в котором она находилась, напряжение отчаяния и унижения, начинает ее отпускать.