Немой миньян - Хаим Граде

Столяр хочет спуститься с бимы. В то же мгновение встают в полный рост эти трое парней, готовые разорвать его на куски.

— Придурок! Мы купили открытие священного ковчега для нашего отца. Если ты это отдашь другому, мы от тебя оставим мокрое место.

Эльокум Пап знает, что если он скажет всю правду, эти молодчики пристукнут его прямо в Судный День. Он отвечает в полный голос, чтобы слышал весь бейт-мидраш:

— Реб Рахмиэл Севек помогает нашей синагоге больше, чем все обыватели вместе взятые, да и за открытие священного ковчега во время молитвы «Неила» он заплатит щедрой рукой, а вот вы не заплатите.

Валютчики засунули руки в карманы, готовые заплатить на месте. В этот момент Рува приходит в себя, вскакивает со скамьи и начинает орать на своих сынков:

— Байстрюки! Деньги в Судный День? Я вам головы пооткручиваю!

Сыновья знают, как спасти достоинство отца, и отвечают:

— Разве мы носим с собой деньги в Судный День? Наше слово — это деньги!

Ойзерл Бас указывает рукой туда, где стоит Рахмиэл Севек:

— У этого еврея — невестка-иноверка. Разве он достойнее, чем реб Рува Гутмахер?

— Я сам считаю, что я не достоин этой чести и не для себя я хотел купить ее. Но если вы покупаете, я с вами не конкурирую, — отвечает лесоторговец и гневно кричит со своего места старосте, стоящему у бимы: — Если вы не отдадите этому еврею права открытия священного ковчега, я уйду отсюда до окончания «Неилы» и больше сюда не приду!

— Достаточно ты накомандовался, достаточно побыл синагогальным старостой! — кричит Ойзерл Бас Эльокуму Папу и показывает ему кулак. — Погоди, недотепа! Пусть только придут большевики, тебя укоротят на голову.

Эльокум Пап больше не отвечает на оскорбления и угрозы. Ему уже все равно. Целое лето он проработал, ремонтируя и украшая бейт-мидраш, а тут появляется такой тип, ставит все на карту и силой вырывает открывание святого ковчега перед «Неилой».

Молящиеся же, напротив, оживились. После долгого и тяжелого дня поста и молитвы публика нуждается в шумном перерыве, который немного повеселит ее. Евреи с любопытством прислушивались и присматривались к разгоревшемуся скандалу. И даже было заспорили между собой, кто из конфликтующих прав, но потом с новыми силами схватились за махзоры.

После тихой молитвы восемнадцати благословений во время «Неилы» все напряженно ждали, что будет дальше. По обычаю, староста или служка должен прошептать купившему почет, что пора открывать священный ковчег. Но столяр не уходил с бимы, где стоял все это время столбом, и глаза валютчиков стали подобны огненным колесам: ну, что вы скажете про такого синагогального старосту, он должен жить?

Со своего места на восточной скамье поднялся Рахмиэл Севек и приблизился с дружелюбной улыбкой к старшему Гутмахеру:

— Открытие святого ковчега ваше, идите.

Рува вылупил на лесоторговца пару горячих глаз цвета пива и пошел. За ним шел невысокий Ойзерл Бас — и для обеспечения безопасности, и для того, чтобы быть поближе к выполнению заповеди. Рува остановился и поискал кого-нибудь взглядом, пока не увидел венгерского раввина. Реб Мешулем Гринвалд стоял около выхода и, подняв глаза, смотрел на тьму, сгущающуюся в окнах бейт-мидраша.

— Ребе, идите откройте священный ковчег. Вы для этого больше подходите, чем я, — заискивающе и хрипло сказал Рува.

Реб Мешулем Гринвалд продолжал неподвижно стоять, не слыша, что ему говорят. Рува Гутмахер деликатно взял его за локоть и подвел к священному ковчегу. Окруженный множеством лиц, смотревших на него в напряженном молчании, реб Мешулем вздрогнул и очнулся. Его глаза снова запылали немым гневом. На его лице отразились страх и напряженность человека, понимающего, что он вдруг оглох и больше не слышит звуков вокруг себя. Реб Мешулем поблагодарил за честь, молча натянул талес с серебряной каймой на высокую парчовую ермолку и взошел по ступенькам к священному ковчегу, чтобы открыть его двери.

В молельне стало еще тише, все были захвачены этим зрелищем. Ни на кого не глядя и не склонив головы, Рува пошел на свое место. Когда он проходил мимо лесоторговца Рахмиэла Севека, тот схватил его за плечо и зашептал, трясясь от радости:

— Я тоже хотел купить открытие священного ковчега для венгерского раввина, хотел так же, как доброго года для себя и для всех евреев!

Рува хотел что-то ответить, но в горле у него застрял комок. Он молча кивнул головой лесоторговцу и вернулся на свое место. На протяжении всей «Неилы» он тихо молился про себя и не отрывал глаз от махзора, как реб Мешулем Гринвалд не вынимал своей головы из раскрытого священного ковчега.

I

Сендерл, племянник слепого проповедника реба Мануша Маца, еще в детстве остался круглым сиротой.

Младший брат проповедника тоже хотел стать священнослужителем и, женившись, изучал законы ритуального забоя скота. Но когда он впервые пришел на бойню, он почувствовал такое омерзение к запаху крови, что чуть не упал в обморок. Вид ободранных туш, висящих на крюках, привел его в ужас, и он предпочел стоять на Синагогальном дворе, продавая сидуры, Пятикнижия, женские молитвенники и талесы. Лицо его пожелтело, стало похожим на связки кистей видения и поминальные свечи, которые он продавал. Однажды он подхватил воспаление легких и вскоре умер. Если бы его вдова не встала на то же самое место за книжным прилавком, Синагогальный двор даже не заметил бы, что книготорговца больше нет — так тихо он ушел и лежал теперь под холмиком земли на участке кладбища, отведенном для бедняков.

В платке, завязанном под подбородком, и без кровинки в лице вдова стояла на месте покойного и смотрела на святой товар мертвыми глазами. Если какой-нибудь еврей останавливался возле нее и спрашивал любопытства ради, сколько стоит та или иная книга, женщина отвечала: «Не знаю. Эти книги остались мне от моего мужа». Она едва дышала и выглядела удивленной тем, что она вообще родилась на свет, вышла замуж и родила ребенка. Она была измучена жизнью еще до того, как эта жизнь по-настоящему началась. Так продолжалось, пока она не сказала однажды вечером соседкам по Синагогальному двору: «Позаботьтесь о моем сиротке, сегодня ночью я умру». Так и случилось. Женщины на Синагогальном дворе потом говорили всякое. Некоторые считали, что вдова сама отняла у себя жизнь, но другие полагали, что она просто предвидела судьбу, чувствуя, что силы ее покидают. У сироты остался только один родственник, его дядя реб Мануш Мац.

Жена проповедника умерла еще в молодости, когда он начал терять зрение. Реб Мануш мог легко жениться еще раз на набожной еврейке, которая содержала бы его, ведь его проповеди со сладким напевом покоряли сердца женщин не менее, чем сердца мужчин. Но он не женился во второй раз, потому что тем временем ослеп и не хотел брать на свою совесть то, что жене придется с ним мучиться всю жизнь. Слепец предпочел жить не за счет жены, а собирая подаяние и получая гроши за свои проповеди в синагоге Могильщиков. Лишь одно отравляло ему жизнь. Когда он должен был идти читать поминальные молитвы по какому-нибудь усопшему в далекий бейт-мидраш или на кладбище, ему приходилось полагаться не на свои слепые глаза, а на добрых людей, которые отвели бы его туда, где его ждут.