Законы прикладной эвтаназии - Тим Скоренко

– И какая у меня?

– Нормально, подыщем тебе дело. Ладно, – он поворачивается к остальным. – Всем в третью комнату. Гречкин, подожди тут, пожалуйста.

Все уходят – быстро, слаженно, без слов. Только Джонни подмигивает Гречкину напоследок.

Гречкин стоит посредине лаборатории и чувствует себя глупо. Только что вокруг него был коллектив, и вот он уже чужой, никому не нужный.

Он подходит к ящику, оставленному Джонни на столе. Обычная коробка с электронным замком.

– Открыть, – говорит Гречкин.

Коробка не заперта. Внутри – пластиковые копии чертежей.

Такие копии делаются только для стационарных архивов, никто не использует их в лабораториях. Гречкин протягивает руку к коробке, и тут из коридора появляется Майя. Она улыбается. Он готов полмира отдать за эту улыбку.

– Лаборант? – насмешливо говорит она.

– Ну да.

– А в Париж?

– В четыре, – улыбается Гречкин, – как договорились. Стартуем отсюда, думаю, нет смысла встречаться на площади.

Ему хочется поцеловать её прямо сейчас, но он понимает, что Майя не позволит.

– А поехали сейчас, – говорит она.

Гречкин вспоминает: через пару часов нужно зайти к Певзнеру. Майя играет с ним. Подвести нового шефа в первый же день работы? Отказать женщине?

– Поехали.

Она выходит первой. Гречкин тихо говорит коробке с чертежами:

– Закрыть.

Кажется, Майя не заметила его самоуправства.

Париж почти не изменился за последние пять веков. В центре города по-прежнему возвышается изящная ажурная конструкция Эйфелевой башни. Сложно сказать, сколько в ней осталось от оригинального сооружения Густава Эйфеля. По крайней мере, выглядит так же.

Париж, в отличие от Москвы и Нью-Йорка, долгие годы сопротивлялся переменам. Елисейские поля по-прежнему мощёные. Мостовая, естественно, перекладывается раз в полвека. Но выглядит так, как и сотни лет тому назад.

Здесь есть здания из стекла и бетона. Знаменитый некогда Дефанс давно снесли, оставив только Арку Дефанса как архитектурный памятник. Зато окрестности города обросли трёхсотэтажными небоскрёбами – жилыми и офисными. Весь хай-тек теперь – в Верхнем Париже, на орбите. Кроме того, у Франции серьёзная застройка на Луне и на Марсе.

Между Москвой и Парижем – сорок минут на авиаглиссере. Гречкин и Майя выходят из здания аэровокзала и смотрят по сторонам. Раньше тут был железнодорожный вокзал Монпарнас, и старинное здание сохранилось, но никаких путей не существует уже более трёх веков.

– Куда идём? – весело спрашивает Майя.

– Ты тут бывала?

– Конечно.

– Тогда на кладбище.

Неожиданное решение всегда может быть самым лучшим. Так, по крайней мере, думает Гречкин.

– Монпарнас, Пер-Лашез, Баньё?

– А ты подкованная.

– А то как же!

– Везде бывала.

Она смеётся.

– Вообще-то нигде.

– Тогда идём целовать могилу Оскара Уайльда.

Сколько имён забыто за эти столетия – не счесть. Люди, блиставшие в свою эпоху, превратились в прах. А могилу Оскара Уайльда по-прежнему целуют поклонницы. Они никогда не читали ни одного его произведения, они даже не знают, что он писатель, но они видят отпечатки чужих губ на граните и целуют надгробие человека, который для них ничего не значит.

– Это где? – спрашивает Майя.

– Это на Пер-Лашезе.

– А зачем целовать?

– Увидишь!

Гречкин посмеивается. Его, Гречкина, целовать гораздо приятнее, чем холодный гранит. Он вызывает такси.

Пока они мчатся над Парижем, Майя рассказывает Гречкину какую-то дурацкую историю о том, как ей сломали нос.

– …он встал и плечом совершенно точно попал мне в нос. Он выше меня на голову…

– Такое бывает? – перебивает Гречкин.

– А вот представь себе! – с вызовом отвечает девушка.

Гречкин такого же роста, как Майя, сантиметр в сантиметр, сто восемьдесят семь от земли до макушки.

– …кровь пошла, повезли в больницу. Это уже второй перелом.

– Ужас.

Гречкин не знает, как реагировать на такие рассказы. Он никогда не замечал, что её нос был сломан: он выглядит естественно, изогнутый, с горбинкой, тонкий, птичий. Он идёт ей, если можно так сказать о носе.

Она – единственный человек, которому идут круги под глазами. Она не маскирует их ни косметикой, ни пластикой. Многие женщины лепят из своего лица то, что хотят, и превращаются в одинаковых конвейерных красавиц с платиновыми волосами. Гречкина от таких тошнит. Майя абсолютно естественна, и это удивительно. Ему нравятся её жёсткие, как щётка, волосы, которые топорщатся, если постричь их чуть короче. Среди тысячи зеленоволосых красавиц (причём это не краска, а генетически заложенный цвет) Майя выглядит белой вороной. Он любит эту белую ворону.

Такси останавливается.

Кладбище Пер-Лашез накрыто огромным куполом, защищающим его от дождей, гроз, ветров. Десятки автоматов и людей следят за тем, чтобы исторический памятник содержался в должном состоянии.

Потому что тут лежит Уайльд.

В самом начале восемнадцатого века кладбище располагалось на окраине города и не пользовалось популярностью. В 1817 году владельцы сделали гениальный маркетинговый ход и перекупили останки Мольера, Лафонтена, Пьера Абеляра и Элоизы, чтобы перезахоронить на своём кладбище. Каждый хотел после смерти лежать рядом с Мольером и Абеляром. Кладбище приобрело популярность.

Последнее захоронение на Пер-Лашезе произошло в 2431 году. Макс де Фрие, местный бизнесмен, невероятно богатый теневой олигарх. Никто не знал о его существовании при жизни, зато теперь в путеводителях и учебниках есть его имя как последнего постояльца легендарного кладбища. Его могилу посещают те же люди, которые целуют надгробие Оскара Уайльда.

– И какая развлекательная программа предполагается на кладбище?

– Два апельсиновых! – говорит Гречкин, и автоматический разносчик тут же подаёт два коктейля.

– И здесь они! – смеётся Майя.

– Кладбище – часть шоу-бизнеса.

Где-то играет музыка. Имитация шарманки – здесь, на кладбище.

– Дискотека прямо, – говорит Гречкин.

К ним подъезжают две небольшие платформы для передвижения по территории кладбища.

Майя и Гречкин едут рядом. Электронные гиды что-то жужжат о захоронениях. Гречкин отключает звук, когда платформа начинает рассказывать биографию экс-президента Франции Феликса Фора.