Дом иллюзий - Кармен Мария Мачадо

Отважная репортерша указывает на Самсона дрожащим, затянутым в перчатку пальцем. Самсон поднимается, пытается оправдаться. Итан разражается криком, Хитклифф злобно скалится. И никто не обращает внимания на блондинку, а та встает и подходит к телу убитой гостьи. Обеими руками хватается за кинжал и вытаскивает его, словно король Артур – меч из камня.

Тело заколотой – глаза ее широко раскрыты и увлажнены осознанием предательства – приподнимается вместе с кинжалом, а затем обрушивается на парадное блюдо, расплющив грудью лимонный торт. Блондинка вытирает кровь с кинжала о платье убитой и прячет оружие в сумочку. Спор замирает, а убийца выходит через парадную дверь – в ночь.

Она сумела-таки попасть на магистерскую программу и перебирается из Дома иллюзий в Айову. Предполагает жить с тобой. Ты восторженно мурлычешь в трубку, но, закончив разговор, чувствуешь себя как в детстве, когда брат угодил тебе в нос бейсбольным мячом: теплая кровь заливается в глотку, вкус молока и металла.

Согласно некоторым специалистам по эсхатологии, на 2012 год намечался конец света. И в некотором смысле конец наступил.

Но не в виде огня или потопа. Сверкающая комета не поразила Землю. Не перелетал с континента на континент вирус, оставляя распростертые на улицах тела. Флора не разрослась, захватив наши здания. Не закончился кислород. Мы не исчезли, не обратились в прах. Мы не обнаружили, проснувшись, что подушка под головой пропитана кровью. Луч инопланетного корабля не выжигал рвы в земной коре. Мы не обратились в животных. Мы не голодали и не остались без запасов питьевой воды. Мы не спровоцировали наступление очередного ледникового периода и не замерзли насмерть. Мы не задохнулись в рукотворном смоге. Нас не засосало в кротовую нору[85]. Солнце не изжарило нас.

Под конец света в парке было хорошо, жарко. Траву пора бы косить. На ветках деревьев – птицы.

– Я влюбилась в другую, – говорит она. Вы сидите в парке Айова-Сити рядом с бейсбольной площадкой после вечеринки в честь вашей подруги, которая скоро должна родить, и ты не понимаешь, с чего она завела речь об этом. В траве теснятся одуванчики, и ты вдруг вспоминаешь ту детскую игру, выжелченный подбородок, признак влюбленности.

– Что? – спрашиваешь ты.

– В Эмбер, – говорит она.

Ты представляешь себе Эмбер, ее сокурсницу в Индиане, тоненькую как тростинка, рыжеволосую, с голосом тихим, как у мышки.

– Мы однажды целовались по пьяни, и я поняла, что люблю ее.

Ты таращишься на нее, в голове стремительно прокручиваются кадры, как она набрасывалась на тебя с обвинениями, стоило тебе не так на кого-то посмотреть. На миг она встречается с тобой взглядом, потом отводит глаза. Закидывает руку на спинку скамейки, словно собирается тебя обнять. Но не делает этого.

Ты садишься в машину, доезжаешь до какой-то далекой улицы, паркуешься у тротуара. Нет в мозгу такого места, чтобы заплакать. Ты заглядываешь в телефон и видишь, что отдают бесплатно каталожные карточки из закрывающейся библиотеки. Ты едешь в местную пекарню и забираешь стопку карточек у очень милой женщины, которая, наверное, гадает, почему ты выглядишь так, словно тебя под дулом пистолета заставили наесться собачьего дерьма. Дома ты спокойно добавляешь стопку карточек к своей коллекции бумажного мусора, ведь ты подумываешь сделать коллаж.

В очень поздний час твоя подруга – подруга ли? – является в твое жилище и заявляет, что ей надо вернуться в Блумингтон. Где она была так долго? Она не отвечает, а просто целует тебя.

– Так, наверное, задумано – чтобы нам пришлось пройти через это, – говорит она. – Не расстраивайся. Обещай мне, что не будешь расстраиваться.

У меня появляется сильная изжога. Причина – «Золофт», который слегка приглушает тревогу, но тянет за собой множество неприятных побочных эффектов, все равно как добрый друг, который никак не избавится от неподходящей любовницы. Каждый раз, как я принимаю на ночь лекарства, через несколько минут мне в пищевод суют раскаленную кочергу. Я жую антациды и ползу в ванную. Зачастую меня рвет – от боли или под действием нейтрализующих кислоту лекарств. С функциональной точки зрения я как раз гожусь для школьной ярмарки научных проектов.

Склоняясь над унитазом, я размышляю о том, что мое сердце подобно вулкану, как о том говорится у Халиля Джебрана[86]. Глупо, но меня этот образ растрогал – сдвинул мои тектонические плиты – я записала его на листочке и наклеила у себя над рабочим столом: «Если твое сердце подобно вулкану, напрасно ждать, что у тебя в руках расцветут цветы». Листок так и висел над столом вплоть до дурного дня, когда, работая над этой книгой, я вдруг возненавидела этот афоризм каждым угольком души. Смяла его и выбросила.

Помнишь ли, читатель, тот нелепый фильм «Вулкан» с Томми Ли Джонсом? Помнишь, как удалось остановить извержение в самом центре Лос-Анджелеса? Заслонили лаве путь бетонными блоками, поливали из пожарных шлангов, направили лаву в океан, и все обошлось. Дражайший читатель, лава движется не так. Тебе это любой человек скажет. Вот правда: я все жду, чтобы мой гнев улегся, но он не унимается. Я все жду, чтобы кто-нибудь перенаправил мой гнев в океан, но никто не может этого сделать. Мое сердце ближе к пику Данте в «Пике Данте»[87]. Мой гнев растворяет старушек в кислотных озерах, засыпает пеплом причудливые городки Тихоокеанского Северо-Запада, забивает сажей двигатели самолетов. Лава просачивается и течет по моим склонам. Надо было слушать специалистов. Надо было вовремя эвакуироваться.

Итак, Халиль Джебран. Я знаю, о чем он говорит, но он неправ, даже с точки зрения риторики. На самом деле люди селятся возле вулканов именно потому, что удобренная пеплом почва чрезвычайно плодородна. В этих опасных местах колосится высокая пшеница, фрукты наливаются сладким соком, цветы лучистее. Урожай богаче. Правда в том, что лучше всего жить в тени прекрасного и яростного вулкана.