Смертельная игра - Фрэнк Толлис

В подвесках массивных хрустальных люстр над зрительным залом переливался свет, идущий снизу. Мерцание множества бриллиантов в море людей, нахлынувших в партер, дополняло картину. Гроссер-Заал походил на пещеру Аладдина, искрившуюся проявлениями буржуазной роскоши.

— А, вот и ты!

Либерман повернулся и увидел, что к нему по узкому проходу с трудом пробирается Райнхард.

— Так спешил, — проворчал он. — Я едва успел переодеться.

Пыхтя и стараясь отдышаться, он рухнул в кресло рядом с Либерманом.

— Мне нужно было закончить рапорт по второму вскрытию.

Либерман внимательно рассматривал зрителей на балконе.

— Знаешь, нам повезло, что мне достались эти места, учитывая то, как мало времени оставалось до концерта. Лично я думаю, что когда дирижирует Малер, нужно сидеть только здесь, чтобы видеть его вдохновенное лицо.

Не обращая внимания на необычное и даже слегка грубоватое приветствие Либермана, Райнхард понизил голос и прошептал, наклонившись к своему другу:

— Я написал в рапорте, что второе вскрытие было проведено по рекомендации специалиста-медика, то есть по твоему совету. Но ты так и не объяснил мне, как догадался.

Несколько скрипачей и некоторые музыканты группы деревянных духовых вышли из-за кулис и заняли свои места на сцене.

— На самом деле, это было не так уж сложно, Оскар, — сказал Либерман, очевидно, гораздо больше интересуясь музыкантами. — Роза Зухер рассказала об изменившихся пристрастиях в еде своей хозяйки. Фройляйн Лёвенштайн также стала меньше употреблять кофе и начала пить мятный чай. Как отец двоих детей, ты, конечно, сможешь оценить важность этих фактов.

Райнхард почесал в затылке.

— Страстная тяга к некоторым продуктам? Это верно. Когда Эльза вынашивала Митци, я должен был вставать на рассвете, чтобы купить ей на рынке свежей клубники. Иногда она неделями ничего другого не ела! Но боюсь, что я совершенно не понимаю, при чем здесь кофе и мятный чай.

Либерман продолжал внимательно следить за появлением музыкантов.

— Большинству женщин на ранних стадиях беременности не нравится вкус кофе.

— В самом деле? Я не помню, чтобы Эльза…

— А ты бы это заметил?

— Может и нет.

— А что касается мятного чая — это старинное средство от утренних недомоганий. Кстати, очень эффективное.

Райнхард согласно хмыкнул.

— Когда я все это узнал, — продолжал Либерман, — то подумал, что Натали Хек, будучи белошвейкой, возможно, заметила какие-нибудь перемены в том, как одевалась Шарлотта Лёвенштайн. Может быть, она купила новые платья более широкого покроя? И фройляйн Хек, превзойдя мои самые смелые ожидания, действительно призналась, что сама перешила синее шелковое платье фройляйн Лёвенштайн. Тогда я вернулся к своим выводам, сделанным на основании той загадочной ошибки в посмертной записке фройляйн Лёвенштайн. Значение фразы «Он заберет нас в ад» стало очевидным.

— Это объясняет и еще кое-что, — сказал Райнхард. — То, что я посчитал незначительным на первом вскрытии: она не носила корсет.

— Да, пожалуй, это доставляло бы ей немалый дискомфорт.

Все оркестранты уже заняли свои места, духовые начали тихонько разыгрываться.

— Итак, — сказал Райнхард, — я снова у вас в долгу, герр доктор.

— Ну что ты! — отмахнулся Либерман. — Несомненно, тот факт, что фройляйн Лёвенштайн была в положении, придает этой загадке новый оттенок. Но насколько важный, кто знает?

— Верно. Но мы все равно продвинулись вперед. И у меня есть предчувствие, что беременность фройляйн Лёвенштайн поможет нам раскрыть мотив убийства.

— Возможно, — произнес Либерман. Он не договорил, так как его внимание привлекла группа разодетых людей — они, запинаясь, пробирались по дальнему проходу партера. Некоторые были одеты в своего рода униформу: зеленые фраки с черными бархатными манжетами и желтыми пуговицами. Их неторопливое движение вызывало нарастающее волнение в зале: привычный спокойный гул сменился возбужденным шепотом. Люди поворачивали головы, некоторые даже показывали на них пальцами. Через каждые несколько рядов поднимался какой-нибудь уважаемый в Вене господин или дама, чтобы эту компанию поприветствовать.

— Оскар, — Либерман кивком показал в глубину Гроссер-Заал. — Что там происходит? Ты знаешь кого-нибудь из этих людей?

Райнхард уперся руками в перила балкона и вытянул голову вперед.

В центре группы холеный господин в темно-сером костюме целовал руку величественной пожилой даме.

— Боже мой, да это же мэр!

— Что он здесь делает? — воскликнул Либерман. — Чертов лицемер!

Несколько лет назад мэр публично оскорбил Малера, пригласив другого дирижера руководить оркестром на благотворительном концерте в Филармонии. Зная политику мэра, Либерман прекрасно понял, почему он так сделал. Сторонники мэра в Антисемитском реформистском союзе были очень довольны. Оркестранты же были в ярости и бурно протестовали.

— Потише, Макс.

Либерман фыркнул и скрестил руки на груди.

— Так… — Райнхард вгляделся в толпу. — Невероятно — там Брукмюллер.

— Кто?

— Ганс Брукмюллер, помнишь? Из тех, кто посещал собрания у фройляйн Лёвенштайн. Видишь вон того человека? — стараясь не привлекать внимания, показал Райнхард. — Высокий, с красной гвоздикой в петлице.

— А, да.

— Я не знал, что он один из сторонников Люгера…

— Теперь знаешь.

Как только весь оркестр был в сборе, концертмейстер сыграл короткое вступление, сопровождаемое благодарными аплодисментами. Потом скрипач сел, дал ноту «ля», настраивая своих коллег, — послышалось множество звуков разной высоты, которые постепенно слились и объединились под его руководством. Люгер и его спутники все еще неспешно шли по проходу, когда появился Густав Малер.

Аудитория разразилась шквалом аплодисментов.

Малер поднялся на возвышение и низко поклонился. Либерману показалось, что он видел, как по спокойному лицу дирижера пробежала тень раздражения, когда он заметил Люгера и его компанию, в то время как те, тревожа почтенных граждан, пробирались к своим местам в центре.

Аплодисменты постепенно затихли, и освещение потускнело. Малер повернулся на каблуках и встал лицом к оркестру. Ему не нужно было заглядывать в партитуру, потому что он знал всю программу наизусть. Подняв палочку, он замер на мгновение и… ринулся вперед, выпуская на свободу дух Бетховена.

Стройный, эмоциональный и подвижный, дирижер правой рукой управлял виолончелями и басами. Выводя крещендо, он поднимал стиснутый кулак вверх и тряс им, будто бросая вызов богам. Он то подпрыгивал, то с силой взмахивал кистью, то бил ею воздух. Эти пассы постоянно осуждали критики, которые терпеть не могли экстравагантный стиль дирижера. Здесь присутствовали все «уродливые излишества», высмеиваемые карикатуристами и комментаторами: «пляска святого Витта», «белая горячка», «одержимость дьяволом». Все было так. Тем не менее в филармонии никогда еще не было такого мощного звука, а увертюра Бетховена никогда еще не звучала так живо. Музыка бушевала, изливая силу и страсть.