Путь Грифона - Сергей Максимов

Проходя под руку с женой в просторное фойе театра, Сергей Георгиевич пытался вспомнить, когда в последний раз присутствовал на театральном представлении. Было это в Томске. Восемь или девять лет тому назад. Постановка была посредственной и запомнилась только тем, что в одной из ролей выступал актёр по фамилии Алвегов. И был тот Алвегов не кто иной, как сосланный в Томск бывший князь Александр Владимирович Голицын. В первых рядах на том спектакле сидели томские партийные чиновники с жёнами.

Они, как дети, всерьёз считали, что самые лучшие места в театре находятся в первых рядах. Им хотелось хорошенько рассмотреть настоящего аристократа, коих в тридцатые годы в стране можно было пересчитать уже по пальцам. Самолюбие властей предержащих тешилось тем, что перед ними на сцене лицедействовал бывший князь. Как, впрочем, и тем, что заведующим литературной частью Томского драматического театра в то время являлась ещё одна отечественная знаменитость, уже из новой волны ссыльных – известный, но опальный драматург Николай Эрдман – автор сценария знаменитого кинофильма «Весёлые ребята» и двух пьес, запрещённых к постановке по всей стране.

При входе в зал увидели Демьянова с программкой спектакля и с театральным биноклем в руках. Бинокль в данной ситуации означал присутствие в театре немецкого агента-ревизора. Тогда как программка значила наличие где-то рядом с ним Новотроицына. Вокруг было много военных. Первые ряды огромного зрительного зала принадлежали им. Это было понятно. Было не понятно другое: откуда среди остальной публики столько молодых людей призывного возраста?

Даже если предположить, что какая-то часть из них переодевшиеся в гражданские костюмы военнослужащие, сотрудники НКВД и военной контрразведки, то всё равно гражданских было неприлично много для военной поры. Работников спецслужб при более пристальном рассмотрении можно было уже различать по более скромным костюмам похожего кроя, по недорогим рубашкам и галстукам, а главное, по обуви. Суровцев не был знаком с пьесой Михаила Булгакова «Зойкина квартира», где аристократ Абольянинов заметил переодетому чекисту, что «желтые ботинки ни в коем случае нельзя надевать к смокингу». Но и он непроизвольно обратил внимание на несоответствие приличных чекистских костюмов с неприлично изношенной, разношёрстной и разноцветной обувью, которая была представлена то солдатскими ботинками, то даже летними штиблетами на ногах некоторых зрителей. Ботинок жёлтого цвета, правда, не было, но кое у кого под брюками навыпуск угадывались офицерские сапоги с высокой голяшкой.

Примечательным было и старшее поколение мужчин в зале. Военные, в основном старшие офицеры. Многие в сопровождении адъютантов или охранников. Среди гражданских – сосредоточенные даже здесь, ответственные работники советских государственных учреждений, а ещё производственники с усталыми, воспалёнными от бессонницы глазами. Но были и улыбчивые, подвижные, хорошо одетые, скользящие среди толпы как в родной стихии труженики советской торговли. Кое-кто из них уже переоделся в форму со знаками различия военных интендантов самых различных рангов.

Рядом с ними крутились матёрые московские спекулянты с золотыми перстнями на пальцах. Глядя на эту, последнюю, категорию зрителей, как и до революции, можно было лишь повторить: «Кому война, а кому мать родна». Но главным было то, что мужчин средней возрастной категории сопровождали исключительно молодые женщины. И это были явно не жёны. Жёны этих людей в самом начале войны большей частью были отправлены в эвакуацию.

По этой простой причине на Суровцева с Ангелиной никто не обращал особого внимания. Что одновременно и радовало, и раздражало Сергея Георгиевича. Он чувствовал сейчас свою причастность не к самой лучшей части нового русского общества. Видел он и то, что и другие присутствующие военные с нескрываемым раздражением смотрят на гражданских мужчин. А что сделаешь? Ничего не сделаешь. Кому война – кому мать родна… Похожее чувство неприязни испытывала и молодая жена генерала. Но её неприязнь была больше направлена на представительниц одного с нею пола.

Многие женщины были просто вызывающе, преступно хороши и красивы. Они были какой-то одной категории и породы. Принадлежали к той части женского сообщества, которую приличным словом не называют, несмотря на некую их претензию на элитарность. В нынешнем времени это было нечто среднее между дореволюционными содержанками и женщинами лёгкого поведения в одном лице. Они точно чувствовали, что их привлекательность и красота быстро теряют свою цену в окружающем мире. Они понимали, что их с каждым месяцем и годом начинают теснить молодые, и потому уже более успешные, подрастающие конкурентки.

А мужчин из-за войны становится всё меньше и меньше. И если в мирное время последние боролись за их внимание и часто прилагали неимоверные усилия, чтоб завоевать их благосклонность, то во время войны всё было с точностью до наоборот. Нет, конечно, это не относится ко всем женщинам великой страны. На фронте и в глубоком тылу напрягавшим силы, надрывавшимся в непосильной работе женщинам было не до веселья и не до нарядов. Но здесь, в столичном театре, сверкали бриллианты. Дорогие меха оттеняли красоту плеч и изящество рук. Сверкали белозубые улыбки, окаймлённые кровавой помадой накрашенных губ. И плевать было этой части публики на реки крови, заливавшей поля сражений, и на такой же кровавый пот, проливаемый даже в глубоком тылу. И пока одни рвали живот на производстве или в несколько слоёв за последние годы устилали своими мёртвыми телами поля боёв, другие жили своей мирной, отдельной от честного большинства жизнью.

Спектакль оказался примечательным. В основу пьесы драматург Александр Гладков положил историю девицы-кавалериста Александры Дуровой. Может быть, в другом настроении Суровцев и посмотрел бы спектакль с интересом. Но в нынешнем своём расположении духа он не увлёкся ни игрой актёров, ни замечательной музыкой, ни занимательным водевильно-опереточным сюжетом пьесы. Именно эта опереточность и водевильность его и раздражала. Он прочёл мемуары Дуровой ещё кадетом и навсегда запомнил строки о неимоверных тяжестях службы для женщины в уланском полку.

Но на огромной сцене, на которой уместился бы и батальон солдат, девушка-кавалерист Сашенька Азарова успешно выдавала себя за молодого корнета и в составе партизанского отряда гусар задорно громила наполеоновскую армию. А юный голос героини выводил залихватский куплетец:

Меня зовут юнцом безусым,

Но это право, это право всё равно.

Зато не называют трусом!

«Давным-давно, давным-давно, давным-давно», – в цыганской манере подхватывал гусарский хор. Пьеса так и называлась – «Давным-давно». А воображение генерала Суровцева рисовало совсем другие, не давние, картины партизанских действий. Советские кавалерийские части, даже входя в редкие прорывы фронта, почти бессмысленно метались внутри полного окружения, при выходе из которого теряли до двух третей личного состава. А то и вовсе не выходили вследствие полного уничтожения противником.

О партизанских отрядах из местного населения стало возможно говорить только через год после начала войны. Театральные партизаны своим бравым видом начинали его уже злить. И лишь эполеты и погоны на плечах персонажей вызывали у него смешанное чувство удовлетворения и тихой радости. Он не мог не отметить историческую точность художника спектакля. Гусары в отличие от других русских воинов действительно эполет и погон не носили. Костюмы соответствовали исторической правде. Теперь он стал в этом разбираться не хуже настоящего военного историка.