Голубой пакет - Георгий Брянцев

Значит, конец всему! Мир остался за этими глухими, непроницаемыми стенами. Огромный, радостный мир, в котором жили Андрей, полковник Бакланов, брат Леонид, старая мать, верные фронтовые друзья.

Да, это конец. И никто ничего не узнает о ее судьбе! Здесь, в этом каменном гробу, ей суждено встретить смерть.

Туманова посмотрела на руку, зажатую в кулак, и вспомнила о клочке бумаги. Она помнила о нем, когда ее выводили из гестапо, везли в машине, вводили в тюрьму, и забыла на короткое мгновение, когда втолкнули в камеру.

Она разжала пальцы и увидела на ладони комочек бумаги. Осторожно расправив, она поднесла ее поближе к свету и прочла:

«Я ваш друг. Я горжусь вашим самообладанием. Мужайтесь, не падайте духом. Можете рассчитывать на все мои силы».

Не веря собственным глазам, разведчица перечитала записку несколько раз. Как все это понять? Кто он, этот странный человек? Перед нею тотчас возник образ гестаповца в штатском: пышные волосы, отливающие золотом, сосредоточенный взгляд замкнутого лица, твердые губы. Он не задал ей ни одного вопроса, он все время что-то записывал, склонившись над столом.

Человек даже в последний момент его жизни не перестает на что-то надеяться. Так случилось и с Юлей. Эти фразы, написанные рукой гестаповца, вызвали где-то в глубинах сознания искру надежды.

Но голос рассудка предупреждал: провокация! Хорошо продуманная и строго рассчитанная провокация! Гестаповцам невыгодна твоя смерть. Они должны знать, кто ты, кем послана, с каким заданием сюда явилась. Готовцев тебя предал, но он ничего не знает о тебе. И теперь гестаповцы пойдут на все, чтобы добиться цели. А эта крохотная записка — провокация. И тебе сейчас, как никогда в жизни, нужна физическая и душевная сила.

А вдруг?! Вдруг этот гестаповец именно тот человек, тот преданный человек, о котором вскользь упомянул перед ее вылетом полковник Бакланов? Что тогда? Может быть, стоит ему сказать одно слово — и все станет ясно? Ведь тот немец лично связан с Чернопятовым.

От этой мысли Тумановой стало жарко. Неужели возможно такое совпадение? Нет!… Не может этого быть! Осторожность! Еще раз осторожность!

Юля глубоко вздохнула и села на железную койку, покрытую мятой соломой. Она подобрала ноги, обхватила руками колени и уткнулась в них подбородком.

Тревожные мысли теснились в голове.

Сколько раз за войну ей удавалось миновать рук врага, а вот теперь… И глупо в ее положении чего-то ждать, на кого-то надеяться. Теперь остались муки, потом смерть…

Пестрой вереницей промелькнули перед мысленным взором родной дом, мать, брат, школьные друзья. Кажется, совсем недавно она была пионеркой. Потом комсомол. Пионервожатая. Институт. Фронт. Андрей… Это пришла любовь. Ну, конечно, Андрей!…

Воспоминания, полные особенного, волнующего смысла, на минуту согрели ее и ушли. Юля сидела все в той же позе, и тихие слезы струились по ее щекам.

Неожиданно загремел засов. Щелкнул ключ. Дверь открылась, и на пороге показался дежурный. Он пропустил в камеру раздатчика пищи. Тот тихо поставил на койку железный котелок и, отойдя к двери, произнес:

— Ешьте при мне!

Юля взглянула в котелок. Там была какая-то сероватого цвета жидкость, на поверхности которой в немощном свете лампы мерцало несколько капель минерального масла.

Чернопятов стоял у верстака, упираясь в его край своими сильными руками, и внимательно глядел, как горит примус, выбрасывая с шипением ярко-фиолетовое пламя. Когда пламя дрогнуло и переметнулось на одну сторону, он взял иголку и тщательно прочистил горелку. Пламя выровнялось, образовало широкий огненный венчик.

Возле верстака на пустом ящике сидела старуха — хозяйка примуса — и не сводила с огня своих мутноватых слезящихся глаз. На коленях ее покоилась большая плетеная кошелка.

— Ну как, мать? — спросил Чернопятов, подкачивая примус.

— Хорошо! Как новый!

— А ты говорила, не будет гореть. Вон как шипит, что паровоз!

— И в самом деле, — согласилась старуха, — а я уж и не надеялась… Примус-то старенький, поди, ровесник мне.

— Еще послужит! — улыбнулся Чернопятов.

Он погасил примус, старательно обтер его тряпкой и собственноручно уложил в кошелку.

— Если будет хандрить, приноси.

Старуха зубами развязала узел на головном платке, вынула из него несколько смятых немецких марок и молча положила на верстак:

— Дай бог тебе здоровья!… Прощевай.

— Счастливо, мать!

С кряхтением и вздохами старуха стала подниматься по крутым ступенькам.

Косые лучи клонящегося к западу солнца заглядывали в мастерскую, но почти не освещали ее. Только на уголок верстака падал желтый блик.

Чернопятов вытер о передник запачканные руки, скрутил цигарку, закурил и, присев на ящик, на котором только что сидела старуха, призадумался.

В том, что Семен Кольцов согласится идти на ту сторону, он не сомневался. И ради документов, хранящихся в голубом пакете, можно отказаться от аэродрома. Это дело не горит. Но терзали иные сомнения. Конечно, Семен — ловкий, головастый, смелый и напористый парень. Лучше его никто не справится с таким поручением. Но справится ли и он? Вот вопрос. Чтобы соваться через передний край немцев, надо хорошо знать этот край. Сейчас ведь не сорок первый год, когда на фронте были дыры, в которые можно было всунуть целую дивизию. Сейчас фронт уплотнился. Немцам туговато приходится. Как они ни бахвалились, а все же пришли к войне позиционной. Принудили их. И вот попробуй сейчас отыскать не дырку, а хотя бы маленькую щелочку. Где она? Кто ее укажет? Кто подскажет, кто посоветует: в каком направлении лучше податься?!

Да, радиосвязь — великое дело!

И двести километров до фронта — тоже дело нешуточное. Если поездом добираться, нужны документы. Крепкие, верные документы. И еще придумать надо, зачем это Семену Кольцову, парню из Горелова, понадобилось вдруг пробираться на восток. Зачем? И придумать-то трудно. А документы где возьмешь?

Значит, идти надо на своих двоих, без документов. Двести километров. Шутка сказать! Это верных десять суток, не меньше.

А как идти? Лесом? По карте и компасу? Только так! А иначе — крышка. В первом же населенном пункте схватят, обыщут — и конец! Да и в лесу могут перехватить. Тут, поближе, еще можно проскочить, а там, возле передовой, каждый кустик на учете. Сцапают, как миленького. И, наконец, не все же время будет тянуться лес, пойдут и открытые места. А как тогда? День лежи, а ночь шагай?… Ничего себе: так и за месяц не доберешься.

Расстроенный окончательно, Чернопятов встал, подошел к верстаку, в сердцах отшвырнул какую-то кастрюлю, стоявшую на краю, и, повернувшись, заметил чьи-то ноги в дверном проеме. Он пригнулся и увидел Заболотного. В руках у того был старый железный таз.