Блокадные будни одного района Ленинграда - Владимир Ходанович

«В то время существовала военная цензура, которая вымарывала из писем все, что, по их мнению, не следовало сообщать другим. Но народ всегда находил выход из положения. Так, один супруг, уходя на фронт, договорился с женой, если он в письме напишет, что у него болели ноги, значит, их бомбили, и т. п. И вот в письме появляется фраза: „На последнем переходе у меня сильно болели ноги“.

Иногда придумывали фразы-экспромты. Вы помните, я писал об Ольге Николаевне, которая жила на первом этаже и потом погибла от немецкого снаряда, когда стояла за водой[349]. И вот в открытке из Саратова тетя[350]сообщает: „Вчера у нас была в гостях Ольга Николаевна, устроила скандал и даже побила стекла и чуть не сломала дверь“. Мы, конечно, поняли, что Саратов бомбили»[351].

«Началась ломка сложившихся годами отношений, жизненный уклад, а главное, характеры людей, менялись с быстротой пролетевшей кометы. <…>

Уклонистов прибирали к рукам спецорганы. Мы менялись, как хамелеоны, в зависимости от происходящих событий и места нашего нахождения. Никто уже никому не доверял.

Страх распускал свои длинные щупальца по телу, сознанию, по каждой клеточке наших недозревших молодых душ. Мы начали бояться всего: быть убитым при артобстреле, бомбежке, погибнуть от холода, пожара, быть арестованным по доносу. <…>

Болтунов вылавливали и строго наказывали. Конфисковали все радиоприемники. Стало понятно: не болтай, не говори, что видел.

Все стало секретным. Страх зажал нам рты покрепче любого замка» (из воспоминаний А.А. Шмидта)[352].

4 августа 1941 г. первый секретарь Кировского райкома ВКП(б) направил письмо начальнику районного отдела НКВД письмо. Оно состоит из двух абзацев. В первом секретарь райкома сообщал, что им получены документы от конкретных должностных лиц. На этом бы и остановиться. Но нет: секретарь райкома счел должным добавить второй абзац:

«Быв[ший] управделами судов Кировского района Зимлинг в начале июля арестован органами НКВД, в связи с этим обращаем внимание на покровительство и доверие ему со стороны уполномоченного НКЮ по г. Ленинграду РЫХЛОВА И.А. …». И после фамилии (чтобы облегчить поисковую работу органам госбезопасности) добавил район и адрес проживания уполномоченного Наркомата юстиции[353].

Чтобы понять (хотя бы приблизительно), почему этот человек поступил в августе 1941-го так, надо перенестись немного назад, в 1937–1938 гг.

Именно тогда, «под лозунгом борьбы с „врагами народа“ откровенно воплощались намерения доверенных лиц Сталина в Ленинграде – Жданова, Заковского, Щербакова и других – убрать не только „кировцев“ и „зиновьевцев“, но и обюрократившихся чиновников <…>.

Партийно-советское и хозяйственное чиновничье, и особенно его криминальная часть уже давно были готовы к подобным ударам системы, их породившей. В ситуации, когда эта „замороженная“ система вдруг отказала им в теплоте прежних компромиссных взаимопониманий, многие аппаратчики включили запасные варианты выживания, проявив недюжинные способности в добровольном стукачестве на своих коллег и подчиненных, а также негласном выполнении функций агентов и осведомителей органов милиции и госбезопасности»[354].

В начале 1939 г. личные рабочие дела агентов и осведомителей – работников партийных, советских и хозяйственных организаций были уничтожены. Но, как видно, привычка или опыт никуда не делись…

Кстати, этот же первый секретарь райкома через полтора года произнесет с трибуны перед участниками партактива: «Суровые дни выпали <…> и на славную Ленинградскую партийную организацию, руководимую нашим любимым тов. ЖДАНОВЫМ, безотлучно находящимся здесь в Ленинграде. Он вместе с нами переносит все наши невзгоды, тяжелые дни, руководит нами и поддерживает нас, когда нам было особенно трудно, своими советами»[355].

С начала июля 1941 г. усилилась работа подразделений милиции по выявлению граждан, нарушающих правила светомаскировки.

«Затемняли окна плотной, вощеной бумагой темно-синего цвета. Бумагу выдавали в домохозяйствах, по местам работы. Каждый вечер управхоз обходил дом. Увидев щелку света в окне, свистел в свисток, приказывал закрыть. Ослушался – приходила сразу милиция с дворником» (Т.И. Давыдова).

Из рапорта уполномоченного 13-го отделения милиции (ул. Курляндская, 37) начальнику отделения:

«Сообщаю, что 8/VIII 41 г. в 22 часа 10 м. Шерементьева А.Н. проживающая] пр. Газа д. 42 кв. 64 открыла электросвет у себя в пом[ещении], в котором 2 окна выходят на пр. Газа и замаскированы совершенно ничем небыли. На месте был составлен прилагаемый к сему акт и немедленно [акт] был доставлен в штаб МПВО квартала…»[356].

Еще до войны решением городского исполкома в районах были созданы административные комиссии (председатель, секретарь, начальники райотделов милиции и 5–6 человек от избирательных округов). Они рассматривали эти акты (рапорта) о нарушениях, содеянных гражданами, и выносили приговор. Приговор вступал в силу, и граждане – кто платил денежный штраф (от 50 руб. и выше), кто отправлялся под стражу.

Решение административных комиссий можно было опротестовать в прокуратуре. Протест районного прокурора рассматривался на заседаниях райисполкомов. Судя по материалам заседаний Ленинского райисполкома июля-августа 1941 г., нарушения граждан были в основном трех категорий: нарушение светомаскировки, отказ (уклонение) от трудовой повинности и нарушение «правил поведения» после объявления сигнала «воздушная тревога» (скажем, минут на десять позднее человек спустился в бомбоубежище).

А он, на самом деле, перед тем, как покинуть квартиру, тушил кухонную плиту.

Решения Ленинского райисполкома на проекты прокурора были разные: «оставить в силе», «решение Адмкомиссии за его мягкостью отменить» и вернуть «решение» административной комиссии для нового его рассмотрения[357].

Вышеприведенный пример «со светящимся окном» мог оказаться куда более драматичным. 14 сентября 1941 г. начальник Управления милиции города Ленинграда Е.С. Грушко своим приказом № 102 категорически запретил работниками милиции и военным патрулям применять оружие по демаскирующим окнам квартир[358].