Подсолнухи - Василий Егорович Афонин

поспел первым — дремал да пока через городьбу перелезал. А он поднял одного из наших, поднял — да об землю. Насилу потом отходили. А сам убег — чисто лось. Да-а… Помню, приезжаю в деревню к ним, после войны дело было. Захожу. Так и так, Рындин, согласно закону о налогах с тебя причитается то-то, то-то и то-то. А он — где я возьму? А это меня не касается, говорю, где брать будешь. Где хочешь, там и бери. Вынь да положь, как говорится. А он, Митька, на дыбы. Я воевал, дескать. Э, удивил — воевал. Не ты один. А мы здесь что, по-твоему, мух давили? Допустим, воевал ты споначалу. Это нам известно. А вот как ты в плен попал, дай мне ответ, с места не сходя. А он на меня сверху. Нет, говорю, ешь твою в двадцать, сам переломишься, не на того напал. Тут же докладную в район товарищу Лязову… Неподчинение власти, оскорбление при исполнении служебных обязанностей… Приехали, загребли как миленького.

Стал укладываться.

— А тоже тут у них непорядок, в больнице. Кладут как попадя, тяжелых с ходячими. Я им подсказал еще тогда: уберите, дескать, в другую палату. Да где там, разве послухают. У моей старухи как в хлеву?.. Куры в своей клетушке, коза в своей, телка — отдельно. А помести она корову со свиньей в одной загородке, это что же получилось бы? — И, уже натягивая на голову одеяло, сказал себе: — Ну, вот и еще день прожили, слава тебе господи. Спать будем.

Прошло еще две недели.

Выписывались подлечившиеся, на их место приходили другие.

Ушел и дед Яня.

А потом как-то раз Хлебникову стало намного хуже. Он чувствовал, как постепенно слабеет, боль в боку держалась постоянно, и таблетки уже не сбивали ее. Помогало только снотворное, но и его сестры перестали носить.

И Хлебников понял, что нужно уходить.

— Мне стало лучше, — сказал он на обходе докторше, — могу я выписаться?

— Вот видите, — обрадовалась та. — Я говорила вам. Вид у вас неплохой. Завтра я поговорю с заведующим.

Но Хлебников не стал ждать утра. Он переоделся вроде бы погулять (иногда ему разрешали гулять в своей одежде) и вышел, никому ничего не сказав. Он редко бывал на воздухе, и теперь, когда подышал, его покачивало слегка, а он тихонечно шел на вокзал. До отхода поезда оставалось около получаса. Хлебников купил билет и, осмотревшись, направился к ларьку.

— Выпьете водички? — поднялась продавщица. — Вам какой?

— Минеральной, — Хлебников указал на бутылку.

— Один или два? — продавщица взяла граненый стакан и дунула в него.

— Два, — не думая, попросил Хлебников и протянул деньги.

НА РОДИНЕ

— Дальше не проедем, — сказал владелец машины, везший Чернецова от Пихтовки, — мостки рухнули, а по ручьям, хоть они и сухие, я на своей колымаге не рискую. Что случись — впору хоть на себе тащить. Запрягайся и тяни. Пешком добредете?

— Дальше и не нужно, — Чернецов вылез из машины, поставил на траву портфель. — Здесь версты две осталось. Вон видите тополя?! Вот вам за услугу, спасибо, — Чернецов подал деньги.

Машина развернулась и укатила обратно, а Чернецов постоял еще немного, оглядываясь и как бы прислушиваясь, потом надвинул на глаза широкополую шляпу, поднял портфель, перепрыгнул через обвалившиеся бревнышки мостика и медленно пошел к тополям, туда, где когда-то была его деревня Жирновка.

«Тихо-то как, боже мой, — отметил он. — Ни звука».

Вчера, добравшись под вечер из областного города до Пихтовки, Чернецов по расспросам отыскал дом знакомого по Шегарке, с которым учился во Вдовинской семилетке. Тот узнал школьного товарища, обрадовался, кинулся топить баню. После бани долго сидели за столом, пили чай с медом, разговаривали, вспоминая. Хозяин изменился со школьных лет, а голос прежний. Глядя в темноту, в окно — было начало первого — спрашивал негаданного гостя:

— Ты куда пробираешься-то? — Налил он Чернецову чаю, заваренного смородиновым листом. Пододвинул поближе стакан: — Пей.

— Ну — куда?! Куда я могу пробираться, как ты думаешь?! — Чернецов взял стакан. — В Жирновке кто-нибудь остался? Не слыхал? Неужто никого уже нет? Пустые избы по берегам…

— Никого. Старики Ивашовы приезжают на лето. И нынче там.

— О-о! Вот застать бы. Там ли? Последние дни августа…

— Застанешь — чего же. Они по осень живут. Огород садят, как встарь: картошку, овощи. По заморозкам приезжают зятья на машине, забирают. Зиму — в городе живут. Старик Ивашов рано появляется, в апреле. Пасека у него там, в Жирновке, прямо в деревне.

— Дорога есть в Жирновку?

— Есть дорога. Засевают частью жирновские поля, пономаревские скот пасут в верховье Шегарки, на юрковских выпасах.

— Кто засевает поля, вдовинские?

— Вдовинские.

— Много дворов во Вдовине?

— Двадцать не наберется.

— А школа? Семилетка наша?

— Увезли-и… Куда — не знаю.

— Конец, видно, углу шегарскому, а?

— Э-э, давно конец. Алексеевки моей лет двадцать пять уже как на земле нет. Ну да, с пятьдесят шестого. Четверть века — вот оно.

— Добраться бы завтра.

— Доберешься. Придумаем сейчас. Сосед у меня есть, а у него машина. Старенькая, но… бегает. Утром я схожу, попрошу подвезти. Помогал ему с сенокосами несколько раз. Скажу — родственник. А ты дашь пятерку — в оба конца как бы. Впустую не повезет. Застонет, заноет — бензину нет, запчастей нет, колеса худые. А за пятерочку — куда угодно. Заплатишь. Ничего?

— Ну!..

— Не согласится — на перекладных попробуем. Сушь, дорога накатана, машины идут. Не переживай, отправлю. Еще чайку? Нет. Давай тогда спать, поздновато уже. Ты устал небось? Раздевайся…

— Сам-то давно бывал в тех местах? — Чернецов позевывал.

— И не вспомнить. Лет пять тому, что ли. Так же вот, в осень, ездили на озера Замахаевские. Сети ставили, клюкву брали по берегам. Карася по ведру поймали. Трое было нас. А брусники в год тот уродилось: ой-ой-ой! Я такого, знаешь, не видел в жизни своей. Лег? Удобно тебе? Ох, брусники — ковры красные рассыпаны по мху. Уж мы ели, ели, а потом собирать. Ну, спокойной ночи. Выключаю. Заговорились мы с тобой, однако. Скоро петухи заорут…

Наутро Чернецова разбудили в седьмом часу, спал он глухо.

— Вставай, — сказал хозяин, — сосед уже машину заводит. Отвезет по холодку, да и дела у него. Умойся, яичница на столе. Сейчас полотенце чистое достану. Да не торопись шибко, успеете.

— Молока дай, — Чернецов наскоро умылся. — Есть не хочу, рано.

Выпил большую кружку кипяченого молока, попрощался с хозяином, поблагодарил за гостеприимство. Сел в машину, поехали.

Теперь он шел, и все ему казалось, что Жирновка цела, а он просто приехал домой, как приезжал множество раз: после армии, студентом на целое лето на каникулы, позже — в