Андрей Рублев - Павел Северный

Меры приняты, но Дмитрия тревожит, что последние два дня Алексий допускает к себе только игумена, отца Сергия Радонежского. Москва судачит о том, как ночью Сергий явился в Кремль с горящим смоляным факелом, и дивится, что волчьи стаи на дорогах не посягнули на жизнь игумена и его спутников. Слышал об этом князь от воевод и бояр и догадывался, что эта молва идет оттого, что люди ищут чуда, преклоняясь перед праведностью игумена.

Князя заботила не молва, а реальность бесед с глазу на глаз митрополита и игумена. Князя беспокоило, что Сергий мог согласиться-таки заступить место митрополита. Это для Руси было бы чудом, но князь был почти уверен, что Сергий даже теперь не сделает уступку воле умирающего. Московскому князю нужна покорная его воле Церковь, а будет ли она покорна княжеской воле при митрополите Сергии? Князю необходим во главе Церкви свой послушный митрополит, без прозорливости и мудрости, коими награжден игумен Сергий.

Отворилась дверь опочивальни, приковав к себе внимание князя, вышел из нее монах, а следом за ним появился Сергий и поманил князя рукой. Дмитрий Иванович поспешно подошел к нему, а Сергий сказал:

– Живет волей Всевышнего! Кличет тебя, княже!

В опочивальне полумрак. Пахнет уксусом и теплым воском. Посередине горницы лежанка с больным. Перед иконой Нерукотворного Спаса горят две лампады, а свет от них желтится на бледном лице митрополита, похожем на сухую бересту, исцарапанном морщинами. Дмитрий подошел к лежанке. Глаза митрополита прикрыты, и на лице шевелятся только губы, и кажется, что они не могут выпустить слова, хотя те упорно просятся.

Больной дернулся, будто испугался чего-то, открыв глаза, увидел Дмитрия. Скользнула по его лицу слабая улыбка, из шевелящихся губ наконец вырвались слова:

– Княже! Митенька, родимый!

Дмитрий рухнул на колени, схватив протянутую руку больного, несколько раз прижался к ней губами. Старец шептал, голос его прерывал свист в горле:

– Смилостивился Господь. Дозволяет мне, грешному рабу, покинуть житье на земле.

Помолчав, тяжело дыша, митрополит выкрикнул:

– Сергий, брате!

– Возле тебя я, – ответил игумен.

– Встань под мой взгляд. Оба в ряд встаньте. Береги князя, Сергий. Пособляй ему накапливать силу для одоления степного супостата. Вместях единым помыслом бороните Русь. Не позабывайте мое внушение. Завет мой помните. Уготована Руси житейская мудрость для всех иных народов. Русь вечна! Верьте, что вороги во веки веков не погубят ее грядущую неодолимость!

Губы митрополита продолжали шевелиться, но князь и Сергий слов не слышали. Митрополит опять вскрикнул и попытался приподнять голову:

– Слушайте меня! Княже! Митенька, живи своим умом, а при любом сомнении решай житейскую потребность сообща с Сергием. Поклянись, Митенька, волей Троицы!

– Клянусь не отступать от твоего завета. Во имя Отца, Сына и Святого Духа!

– Аминь! – шепотом, но твердо сказал больной.

Рука Алексия гладила склоненную голову князя и неожиданно соскользнула по его плечу и беспомощно повисла. Дмитрий зарыдал. Сергий перекрестился. Не торопясь сложил на груди умершего руки. Взяв с аналоя лежавшую на раскрытом Евангелии восковую свечу, оживил ее фитиль огнем от лампады. Вложил свечу в еще теплые руки митрополита.

Князь сквозь слезы видел лицо Алексия. Веки почившего сомкнуты, но из правого глаза по щеке быстро, капля за каплей, скатываются слезинки. Вот веко стало приоткрываться, как будто глаз еще раз хотел взглянуть на Дмитрия и Сергия, но игумен тотчас положил на глаз монетку, повелительно сказал князю:

– Княже, возвести всея Руси, что душа святителя покинула нас, представ на суд Божий.

Дмитрий, не сводя глаз с лица Алексия, не поняв сказанного, с испугом посмотрел на Сергия.

– Господь вразумит тебя, княже, изжить разлуку со святителем! Тебе же велю.

Услышав слово «велю», князь поспешно встал с колен и слушал Сергия, глядя на его суровое лицо.

– Велю тебе, княже, сказать Москве о вечном покое святителя, и только в памяти, только в ней сохрани его последние слова. Да поможет тебе во всем Божья премудрость. Ступай!

Сергий, размашисто начертив в воздухе крест, благословил Дмитрия, а он, содрогаясь от рыданий, медленно пошел к двери. Сергий вслед уходящему вновь настоятельно произнес:

– Только мы с тобой сохраним в памяти последние живые слова покойного…

Когда над Москвой исчез позолоченный серп молодого месяца, колокол Чудова монастыря подал голос. Вскоре над Москвой начал оживать траурный перезвон колоколов всех церквей. Люди, слыша эти стоны, падали на колени, шепча молитвы.

У Руси не стало митрополита Алексия…

Окрест Золотой Орды дикие степи, травяные моря, изгорбаченные волнами холмов и курганов. Во втором столетии своего существования Орда на крови, слезах и поте Великой Руси продолжала возводить свои города порабощения, украшая их роскошью и зеленым великолепием садов. Сарай среди них самый обширный, ибо в нем логово ханов…

Начинался дождливый рассвет.

В своем пригородном доме в тенистом саду Мамай, всесильный хозяин всех полчищ Орды, просыпался рано под тоскливые крики павлинов, а все оттого, что степи заливало половодье весны.

Многоголоса весна в Сарае.

Весенние ветры певучи шелестом молодой листвы. Тишину утренних зорь буйно нарушают любовные визги верблюдов, икание ослов, блеяние овечьих отар и басистое мычание быков.

Весной все живое в Сарае захлестывает плотское вожделение. Для Мамая весенние ветры и зори тоже беспокойны. Стареющий татарин все еще хранит в своем облике мальчишество, от которого его не могут оторвать прожитые годы. Мамай любит холить себя. Бережет свое тщедушие. Никак не может налюбоваться прищуром глаз, похожим на сонливость сытой крысы. Свои собственные глаза кажутся Мамаю особенными: когда он во власти благодушия, они заливаются обильными слезами и всем, кто видит их в эти моменты, кажутся добрыми. Мамай недоволен своим ростом и сгорбленной спиной, однако тело хана до сих пор упруго и гибко, а хромота его совсем не смущает – она как знак воина. Левое колено ему, еще мальчишке, зашиб подаренный отцом капризный конь из табуна, пригнанного из-под Нижнего Новгорода. Мамай знает, что в прищуре глаз скрыта сила подчинения, необходимая ему для бесед с ханами, завистливыми военачальниками и подневольными князьями и боярами. Глазами Мамай доволен еще и потому, что они помогают ему укрощать гордых женщин и девушек, пленниц, которые от одного его взгляда превращаются в покорных наложниц.

Весной Мамая порабощают дерзкие замыслы, он мечтает о новых походах на Русь. Под зимние перепевы ветров он замыслил поход на Москву и не устает обдумывать, как его осуществить. Он уже решил, что войско поведет не сам – ему нужно остаться в Сарае и не спускать глаз с хана, – орду на Москву поведет верный Мамаю мурза. Кто это будет, он пока не знает, но чаще всего думает об одноглазом Бегиче. В нем злость на Русь так же велика, как у самого Мамая. Бегич хитер, осторожен и беспощаден с побежденными. Эти качества и нужны, чтобы покорить московского князя Дмитрия и наконец-таки поставить Русь на колени перед властью Золотой Орды. Мамай уверен в успехе похода на Москву, последние сомнения пропали после того, как февральские ветры донесли до его слуха вести о смерти митрополита Алексия, который осмелился взрастить в московском князе Дмитрии гордость и самоуправство, забыв о том, что князь не кто иной, как данник, подвластный Орде, благодаря милости хана сидящий в Московском улусе.