Претендент на престол - Владимир Войнович

– Приходит ко мне баба хлопотать за своего мужика. Ну ладно,не могу я ей делом помочь, но могу хотя бы посочувствовать. А я нет, я смотрюна нее крокодилом. А ведь я, Иван, когда-то был добрый мальчик. – Прокурорвсхлипнул и размазал по щеке сопли. – Я любил природу, животных. Бывало, несудомой кусок хлеба по карточкам, а за мной плетется собака. Голодная, облезлая,а глаза у нее, Иван, как у той бабы. Я злюсь на нее, топаю ногами, я самголодный, но я знаю: меня-то кто-нибудь пожалеет, а ее не пожалеет никто. И яотщипну от этого куска и ей…

Прокурор махнул рукой, затряс головой и забился в рыданиях.Голубев растерялся, схватил прокурора за плечи.

– Паша, – сказал он, – да ты что? Да брось ты. Если уж всеравно нас, как ты говоришь, так или иначе накажут, так и в самом деле, чего жнам бояться? Ну, убьют в крайнем случае, так от смерти ж не убережешься. Убитьнас они могут, но они не могут нас сделать бессмертными, вот в чем их слабость.

– Да-да, – кивал прокурор, – в этом их слабость.

Время близилось к закрытию чайной. Старуха уборщица вытиралаопустевшие столики и ставила на них кверху ножками стулья. Анюта выталкивалаодного из посетителей, тот вырывался, размахивал руками и с выражением читалнесуразицу:

Заводской дыхтяг

воздуха береги.

Пых-дых, пыхтят

мои фабрики…

…Голубев и Евпраксеин вышли из чайной последними. Давно ужевсе вокруг опустело, а они все еще топтались посреди дороги под фонарем, никакне могли распрощаться.

– Иван! – кричал прокурор, хватая председателя за грудки. –Ничего не бойся. Я завтра сам приду на бюро. Когда тебя будут долбать испросят: кто за, кто против, я встану и скажу: «Я против! Не знаю, как вы, авот лично я, прокурор Евпраксеин, я лично, именем федеративносыстической,против. Вы, – скажу, – можете убить Ивана, можете убить меня, именемфедеративносыстической, но зато мы погибнем как люди, а вы, – он отпустилпредседателя и вытянул вперед длинный палец, – жили червями и червямиподохнете».

Долго еще они прощались, трясли руки, хлопали друг друга поспинам, расходились и вновь сходились. Наконец председателю удалось оторваться,он кое-как перевалился в двуколку, а прокурор шел рядом, держась за двуколкурукой, и уговаривал Голубева ничего не бояться. Потом он все же отстал и,выкрикивая что-то ободряющее, исчез в темноте.

Выехав из Долгова, председатель отпустил вожжи, засунул рукив рукава и съежился, привалясь к спинке сиденья. Лошадь сама знала дорогу.Предвкушая отдых в теплой конюшне и охапку свежего сена, она бежала легко ишибко. Двуколку мягко потряхивало, и Голубеву было хорошо и уютно. Судовольствием вспоминая свой разговор с прокурором, он думал: «Да, Пашка прав,ничего не надо бояться».

И о том же самом думал он, когда, сдав лошадь, шел домой отконюшни, и потом, когда, подтянув к подбородку колени, погружался в сон подтеплым ватным одеялом.

Проснулся он в девятом часу и сразу же вспомнил, что на дваназначено бюро, где будут разбирать его персональное дело, где в лучшем случаедадут ему строгача, а в худшем… Но он вспомнил и вчерашний свой разговор сЕвпраксеиным, и на душе сразу стало спокойно.

Сев в постели, он улыбнулся, потянулся, глянул в окно иувидел привязанную к забору верховую лошадь. «Кто бы это мог быть?» – удивилсяпредседатель.

Тут за дверью раздался какой-то шум, дверь отворилась, и впроеме возникла жена.

– Иван, к тебе пришли, – сказала она.

Из-за спины ее выглядывал прокурор, лицо его было помято ибледно.

– Паша? – удивился Голубев. – Что-нибудь случилось?

Прокурор посмотрел на председателя, потом на его жену.

– Выйди, – сказал ей Голубев.

Она вышла и прикрыла за собой дверь.

– Вот что, Иван, – потоптавшись, нерешительно началЕвпраксеин. – Вчера… мы с тобой говорили… Так я был сильно пьян… В общем,пьяный я был, понял?

– И ты за семь верст с утра прискакал, чтоб мне это сказать?

– Да, за этим. То есть нет… То есть я хочу сказать, что впьяном виде иногда не то говорю. А вообще-то я так не думаю. Вообще-то я…

– Я все понял, Паша, – тихо сказал Голубев и сам покраснел,смутившись.

– Понял? Ну и хорошо… – Прокурор попятился к двери, ноостановился. – Нет, ты вообще-то не думай… Я не за себя… я за тебя… Если тебепартия говорит, что ты не прав, ты должен признать, что ты не прав.

– Ой-ой! – поморщился председатель и замахал руками. – Зачемты это говоришь? Иди отсюда, иди.

Тут и прокурор покраснел и взялся за ручку двери.

– Паша! – остановил его Голубев. Тот обернулся. – Паша! –повторил председатель, волнуясь, и спустил ноги с кровати. – А ведь ты вчеравсе правильно говорил. Так неужели же только по пьянке?

– По пьянке, – разглядывая свой правый сапог, твердо сказалпрокурор.

– Жаль, – сказал Голубев. – А ведь так хорошо говорил,теоретически так все ловко обосновал.

– Теоретически, теоретически, – передразнил прокурор. –Какая уж тут теория? Теоретически, может быть, так все и есть, а практически… апрактически… а практически я боюсь! – закричал он и, замахав руками, выскочилиз комнаты.

Стоял пасмурный день, взвешенная в воздухе изморось оседалана щеках и неприятно холодила руки. Клены вдоль заборов были еще зелены, но взелени уже проглядывали красные пятна.

Засунув руки в карманы, лейтенант Филиппов шел напрямикчерез площадь. Он шел неторопливой походкой обремененного государственнымизаботами и знающего себе цену человека. Еще недавно, казалось, бегалвприпрыжку, как молодой человек, готовый расторопно выполнить любое приказаниестарших начальников. Но теперь, заменив безвременно ушедшего капитана Милягу, Филипповсразу вроде бы повзрослел, подобрался, распрямил плечи, весь как-топеременился, и перемена эта прежде всего отразилась на походке. В ней появиласьта особая медлительность человека, сознающего, что, даже неспешно двигаясь, онвсегда вовремя достигнет пункта своего назначения.