Она что-то знала - Татьяна Москвина

Миска дёрнула костлявым плечиком, накинула на влажную, облипающую её бесплотное существо простыню ещё и полотенце, как шаль. Мёрзла.

– Кто-то должен остановить колесо, – вымолвила она. – Всю эту дешёвку слить. Про мальчиков и вино в двадцать лет.

– А что надо делать, по-твоему, в двадцать лет?

– Подвиги, – без тени улыбки ответила Миска.

– Отцы и дети! – веселилась Марина. – Ей-богу, люблю эту русскую упёртость! Конца-краю не предвидится. Опять – двадцать пять – лягушки, нигилистки, Аркадий, не говори красиво, топор и пистолет! И лопухи, конечно.

– Лопухи при чём? – сердилась Миска. – Кто лопухи?

– Лопух. Который вырастет на могиле. Классику читать надо…

– Это ещё как посмотреть – насчёт могилы, – туманно отозвалась Миска.

– Грубит, – печально сказала Марина. – Вот, кормлю волка. Ты хоть понимаешь, что я сегодня сделала? По-подвиг! Я свершила подвиг! Это же самая крутая театральная мафия сегодня – Бисов, Крязев, Пучкина. И эта сука Леня Грибанов. Они всю критику проплатили, они по ночам в Кремль бегают… на консультации, уже тропинку протоптали, Я ж могла ж с ними вась-вась на всю дорогу, мне же ж пошли бы щас призы и премии – греби лопатой. А я вжик! Порвала всё. Я героиня… был такой стих поэта Вознесенского: «Я Мерлин, Мерлин. Я героиня самоубийства и героина. Кому горят мои георгины?» Ах-ха-ха! Круто… Кому горят мои георгины?! Я Марина, Марина, я героиня…

– Самодовольства и кокаина, – кивнула девушка-нигилистка. – Отстань ты от меня, не знаю я ваших дел. Мне что Муранов. что этот твой Бисов – один чёрт, культурка. Мёртвый дом.

– А вы что молчите, биограф? Ваше мнение, Анна Кареткина? Наша, как выражается Миска, «культурка» – это мёртвый дом или нет?

Анна думала о том, что пить третий день подряд надоело и пора бы как-то отпасть от Марины, но, как всегда, более сильный, чем у неё, энергетический поток увлекал помимо воли.

– Вообще-то первоначальные, творящие импульсы, то есть, если использовать терминологию физиков, большие взрывы в области культуры не происходят. Но это ещё не означает смерти. В любой человеческой жизни есть ведь и ключевые, творящие судьбу события, и периоды накопления и сохранения нажитого…

– Большого взрыва нет? – зло сощурилась Миска. – Вы, наверное, оглохли, товарищ биограф? Вы в каком холодильнике лежали пятнадцать лет? Пришли гориллы и строят тут свою горилльскую цивилизацию, курочат города, пишут обезьяньи книги, снимают кинцо про мартышек и для мартышек – и это не большой взрыв? А что ваша культурка? Съёжилась в кокон – ах, дайте дожить спокойно, с Пушкиным в зубах и Моцартом в ушах. Да если бы вам в самом деле всё это было нужно – вы бы должны были пойти и расстрелять всех горилл! Истолочь их в ступе за своего Пушкина, свернуть гориллам шеи за каждую испоганенную классическую книжку, за свои родные улицы, которых больше нет, за дома снесённые, за каждый тополёк урыть гадов! А вы что? Сидите и хлопаете в ладоши. Чё ни покажи – хлопают, суки! А где гнилые помидоры? Итальянцы за фальшивую ноту любой знаменитости помидорчиком в рыло залепить могут. За культуру надо бить и убивать! А если этого нет, значит, ничего этого и не нужно никому, понятно? На хер всех ваших Брамсов…

– За культуру надо бить и убивать… – протянула Марина. – Оп-ля, интересная позиция.

– Да. Если сука-архитектор на месте исторического дома впендюрил свое новорусское говно – иди и переломай ему руки и ноги. Не спорь с гориллой, ах, у меня другое мнение, ах, как нехорошо, что вы тут у нас всё уничтожаете – а переломай ей руки и ноги! ещё лучше – выколи глаза, чтоб уж наверняка. Режиссёр испоганил пьесу – отбей почки. А певцам, которые под фанеру разевают рот и вякают о любви, – вырвать язык. Журналы глянцевые сжечь публично, за растление женщин… Много чего можно хорошего сделать! И вот тогда они бы испугались, присмирели, да… Тогда бы всё всерьёз пошло, а не ваши картонные дела.

– Миса, ты поди поплавай немножко, ты Анечку напугала совсем, – вздохнула Марина. – Я-то попривыкла уже, а которые люди новые, так прям страшно за них…

Миса, надменно вскинув голову, отправилась плавать. Марина хотела было определить, какое впечатление её странная приятельница произвела на Анну, но не смогла: Анна умела быть непрозрачной.

– Интересная молодежь пошла… – заметила Марина неопределённо.

– Бесконечно интересная. Особенно если они на самом деле будут за культуру «бить и убивать», – ответила Анна.

– Будут. Не обязательно за культуру, но за что-нибудь будут.

– Уверены?

– Уверена, на-на, на-на. Ан-на-на… загадочная Ан-на-на… особенно когда вся эта рулящая сволота научится продлевать себе жизнь до ста лет, а к тому всё идёт. Они, бедолаги, сидят и думают, когда их папочки, дядюшки и дедушки ёкнутся и освободят хоть чуток места у котла, а папочки и дедушки купят себе какую-нибудь чудодейственную «сыворотку из-под простокваши», да ещё придавят годков пятьдесят сверх срока, и что тогда? Что тогда молодежи-то делать? Тогда ау-ау, дверка закроется вообще. Отстанется «бить и убивать», пи-ра-пи-ри-рам… Здоровски – в эту вот пору прекрасную жить не придётся ни мне, ни тебе… Хотя ты, может, и доживёшь. Я – нет.

– Почему? У вас есть средства, тоже сможете продлить себе жизнь.

– Спасибо, я не хочу жить.

Марина сказала это самым обыденным тоном, как говорят «Спасибо, я не хочу есть». Анна рассмеялась.

– Марина, простите, я вас наблюдаю два дня – вы всё делаете с таким удовольствием, с аппетитом… В вас ничто не оборвалось, не погасло. Зачем вы сейчас кокетничаете со мной и говорите, что не хотите жить? Это неправда совсем.

– Ай, улёт! Я же нечаянно представила себе… у-у-уах!… что вы на самом деле мой биограф! И решила спровоцировать роскошный абзац вашего будущего сочинения. «Мы сидели в Сандунах, и Марина вдруг сделалась серьёзной и печальной. „Я не хочу жить», – тихо сказала она. – „Но почему, почему?» – „Это тайна, и я унесу её с собой»”. Тирлим-бом-бом!

– Яков Михайлович считает, что женщины средних лет – опора государства и не имеют права не хотеть жить и решать сами себя. Он говорит, что такой привилегии у них нет и не может быть. Это, говорит, настоящее мужское дело. Не хватает еще, говорит он, чтоб тётки стали кончать с собой от неведомых причин.

– Э! – оживилась Марина. – Эге-ге! У нас прорезались такие миленькие питерские зубочки! Тра-та-та… Угу. Значит, я тётка, а тётка должна знать свое место, так?

Марина приблизила к Анне злые синие глаза и прошипела:

– Я тебе, б… не тётка нах… Я Марина Фанардина, которая никогда тёткой не будет! Я чер ная моль, я летучая мышь. И я решу лично – когда, где и как мне умереть. Я. Это. Решу. Сама. Понятно?

Анна поняла – что устала от этой женщины.

Надо помнить, что смерть – это не наказание, не казнь. У меня, вероятно, под влиянием владевшего мною некогда алкоголизма, развилось как раз такое отношение к смерти: она – наказание. А может быть, так оно и есть? Тогда за что? Тогда и рождение – наказание, со своим, ещё более трудно объяснимым «за что»?