С жизнью наедине - Кристин Ханна

Папа ударил ее еще раз, сильнее. Когда она впечаталась в стену, опустил глаза и с удивлением уставился на свои окровавленные кулаки.

Протяжный, пронзительный крик боли вырвался из его груди, отразился эхом от стен. Папа отшатнулся от мамы, бросил на нее долгий взгляд, полный отчаяния и ненависти, выбежал наружу и хлопнул дверью.

* * *

Лени так удивилась и испугалась, что не сделала ничего.

Ничего.

А должна была броситься на отца, растащить их, может, даже сбегать за ружьем.

Стук захлопнувшейся двери вывел ее из ступора.

Мама сидела на полу перед печкой, сложив руки на коленях и уронив голову. Волосы закрывали лицо.

— Мам?

Мама медленно подняла глаза, убрала волосы за уши. На виске расплывался синяк. Нижняя губа треснула, кровь капала на штаны.

Сделай же что-нибудь.

Лени кинулась на кухню, намочила посудное полотенце в ведре с водой, вернулась к маме и опустилась рядом с ней на колени. Мама устало улыбнулась, взяла у Лени полотенце и прижала к кровоточащей губе.

— Прости, доченька, — пробормотала она сквозь тряпку.

— Он тебя ударил, — изумленно проговорила Лени.

Такой мерзости она даже представить не могла. Одно дело — сорваться, накричать. Но пустить в ход кулаки? Избить в кровь жену? Нет…

Ведь дома, с родителями, тебе никто не страшен. Потому что они защитят тебя от любой угрозы.

— Он весь день места себе не находил. Зря я заговорила с Томом, — вздохнула мама. — Теперь, поди, ушел к Эрлу пить виски и ругать весь свет.

Лени посмотрела на измученное мамино лицо, все в синяках, на красное от крови полотенце.

— То есть ты хочешь сказать, что сама виновата?

— Ты еще маленькая, не поймешь. Он не нарочно. Просто иногда… он слишком сильно меня любит.

Неужели правда? Неужели у взрослых это называется любовью?

— Нарочно, — тихо сказала Лени, и ее как холодной водой окатили: она вдруг осознала, что так и есть. Воспоминания сошлись, как детали головоломки, и все встало на свои места. Мамины синяки, вечные ее отговорки — мол, я такая неуклюжая. Годами она скрывала от Лени неприглядную правду. Но легко врать, когда можно спрятаться за стенкой, в однокомнатном же домишке все на виду.

— Он ведь и раньше тебя бил.

— Нет, — запротестовала мама. — Никогда, ты что.

Лени пыталась осмыслить произошедшее, найти хоть какое-то объяснение, но не могла. Разве же это любовь? Разве мама в чем-то виновата?

— Мы должны понять и простить, — сказала мама. — С больными иначе нельзя. Им и так тяжело. Представь, что у него рак. Но он поправится. Обязательно. Он ведь нас очень любит.

Мама расплакалась, и Лени стало еще тяжелее, словно мамины слезы поливали этот кошмар и он рос. Лени обняла маму, крепко прижала к себе, гладила по спине, как мама не раз утешала саму Лени.

Лени не знала, долго ли так просидела, обнимая маму и снова и снова прокручивая в голове безобразную сцену.

Вдруг она услышала, что отец вернулся. На веранде раздались его неровные шаги, забренчала щеколда. Видимо, мама тоже это услышала, потому что с трудом поднялась на ноги и оттолкнула Лени:

— Иди наверх.

Мокрое, окровавленное полотенце шлепнулось на пол.

Дверь открылась. Повеяло холодом.

— Ты вернулся, — прошептала мама.

На пороге показался папа. Лицо его искажала мука, в глазах стояли слезы.

— Господи, Кора, — прохрипел он. — Конечно, вернулся.

Они двинулись друг к другу.

Папа бухнулся перед мамой на колени, так громко ударившись о половицы, что Лени подумала: завтра наверняка будут синяки.

Мама прижалась к нему, запустила руки в волосы. Он зарылся лицом в ее живот, задрожал, заплакал.

— Прости меня. Я так тебя люблю… просто с ума схожу. Совсем дурной стал. — Он поднял глаза и разрыдался. — Я не хотел.

— Я знаю, любимый. — Мама опустилась на колени, обняла его и принялась укачивать.

Лени вдруг почувствовала, до чего хрупок и ее мир, и мир вообще. Она ведь почти не помнила, как они жили до войны. А может, и вовсе не помнила. Может, все воспоминания о том, как папа сажает ее к себе на плечи, обрывает лепестки маргаритки, подносит к ее губам одуванчик, читает на ночь сказку, она позаимствовала с семейных фотографий и додумала сама?

Она не знала. Да и откуда ей знать? Маме хотелось, чтобы Лени закрывала на все глаза так же просто, как она сама. Чтобы Лени прощала даже тогда, когда извинения тоньше лески и хрупки, как обещание исправиться.

Лени так и делала всю жизнь. Она любила обоих родителей. Она знала, что мрак в папиной душе — зло и так, как он, поступать нельзя, но верила в мамины объяснения, что папа болен, что он раскаивается, что если они будут сильно-сильно его любить, то он обязательно поправится и все станет как прежде.

Вот только теперь Лени больше в это не верила.

Правда в том, что зима едва началась. Мрак и холод продлятся еще долго-долго, и долго-долго они будут в тесном домишке один на один с отцом, как в ловушке.

И в полицию здесь не позвонишь, и на помощь некого позвать. Все это время отец учил Лени, что внешний мир полон опасностей. Но оказалось, что самая страшная опасность подстерегает ее дома.

— Просыпайся, соня! — Наутро мама разбудила Лени ни свет ни заря. — В школу пора.

Самые обычные слова, каждая мама так говорит своей четырнадцатилетней дочери. Но Лени услышала подтекст, немую просьбу: «Пожалуйста, давай сделаем вид, будто ничего не было». Просьбу, которая таила в себе угрозу.

Мама хотела сделать Лени соучастницей чудовищного заговора молчания, а Лени всей душой этому противилась. Она не желала притворяться, будто случившееся в порядке вещей, но что делать? Она же еще ребенок.

Лени оделась и осторожно спустилась с чердака, опасаясь столкнуться с отцом.

Мама стояла возле складного столика с тарелкой блинов, по краям лежали хрустящие ломтики бекона. Правая щека распухла, на виске синяк. Глаз заплыл и почти не открывался, под ним чернел фингал.

Лени охватила злость, и это ее встревожило.

Страх и стыд она поняла бы. Страх заставляет бежать и прятаться, стыд побуждает молчать, злость же требовала чего-то другого. Выхода.

— Не надо, — попросила мама. — Пожалуйста.

— Не надо что? — уточнила Лени.

— Ты меня осуждаешь.

Лени с удивлением поняла, что это правда. Она действительно осуждает мать, а ведь так нечестно. Даже, пожалуй, жестоко. Ей же прекрасно известно, что папа болен. Лени наклонилась, чтобы поменять под шаткой ножкой столика книжку в бумажной обложке.