Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография - Стейси Шифф

привержен» богине и очень хотел убедить коллег, «что получил от нее нечто вроде эликсира молодости» [52], тем более что щеки его впали, под глазами образовались мешки, а волосы покинули его голову. В этом знаковом храме, в месте, фактически служившем ему офисом, рядом с Венерой он поставил золотую статую Клеопатры. Наивысшая честь, особенно если иметь в виду, что он еще не воздвиг ни одного памятника самому себе. Такой шаг имел смысл: в глазах любого римлянина Исида и Венера в своих материнских ипостасях были очень близки. Впрочем, это выглядело явным перебором – подобный беспрецедентный акт выходил далеко за рамки требовавшихся от Цезаря проявлений учтивости, если Клеопатра, по словам Диона, просто приехала на официальную церемонию признания «другом и союзником римского народа» [53]. Этот дипломатический статус имел вес и немало золота стоил в свое время Авлету, но все же раньше не подразумевал водружения дорогих статуй иностранных монархов в священных местах в центре Рима. В городе, где смертные обычно не становились объектами поклонения, поступок Цезаря выходил из ряда вон.

Возможно, Клеопатра по достоинству оценила нестандартность жеста Цезаря, возможно – нет: в конце концов, золотые статуи не были для нее чем-то особенным. Она, живя на его вилле, наверняка чувствовала себя странно. Римская жизнь как таковая сильно отличалась от того, к чему она привыкла. Она привыкла смотреть на океан и дышать соленым бризом. Привыкла к сверкающим белым зданиям и безоблачному александрийскому небу. А здесь – ни искрящегося средиземноморского ультрамарина из окна, ни прекрасной архитектуры. По сравнению с привычным разнообразием красок Рим казался ей одноцветным: сплошь дерево да штукатурка. В Александрии все дышало музыкой: флейты и лиры, трещотки и барабаны – музыка была везде. Рим же крайне неохотно принимал подобную фривольность. За умение танцевать или прилично играть на флейте приходилось извиняться. «Никто, пожалуй, не станет плясать в трезвом виде, – размышляет Цицерон, величайший из римских зануд [54], – разве только если человек не в своем уме»[71] [55].

Доведись ей побывать в центре города, она оказалась бы в мрачном хаосе тесных, кривых улочек, существующих самостоятельно, без главной магистрали и какого-либо плана, среди свиней, купающихся в грязи, продавцов супа и ремесленников, вываливших свой товар прямо под ноги прохожим. Рим, во всех отношениях проигрывавший Александрии, представлял собой тогда нечто нездоровое и бесформенное: нескончаемая толчея, постоянное громыхание телег и узкие, плохо продуваемые ветром улицы, вечно темные и адски душные летом. Хоть Клеопатра и чувствовала себя в изоляции на лесистом холме, все же у этой локации имелись свои преимущества. Она была далеко от непрерывного гула торжища, грохота кузнечных молотов и скрежета кирок каменщиков, лязганья цепей и скрипа подъемных механизмов – от всего, что творилось внизу. В городе беспрестанно что-то строилось, потому что дома периодически рушились или сносились. Чтобы снизить уровень шума, Цезарь ограничил время движения транспорта днем, что привело к неизбежному. «Ведь спится у нас лишь за крупные деньги» – уверял Ювенал, проклинавший вечерние «пробки» и считавший, что каждый раз, выходя из дому, рискует своей жизнью. Попасть под паланкин или оказаться заляпанным грязью было еще не самым неприятным. Пешеходы регулярно проваливались в невидимые ямы. Каждое окно представляло потенциальную угрозу. Учитывая частоту падения ваз из окон, предусмотрительному человеку, предупреждал Ювенал, следовало выходить пообедать только после того, как он напишет завещание. У Клеопатры были причины тосковать по своей стране [56].

Рим только-только начал открывать для себя азы градостроительного проектирования, очередного веяния с Востока. Не пытайтесь пока обнаружить там известные пейзажи: Колизей, «последнее слово в сооружении амфитеатров» [57], еще не построен. Еще нет ни Пантеона, ни терм Каракаллы. Единственное, что до недавнего времени заслуживало в городе внимания, – театр Помпея, вдохновивший Цезаря на возведение своего форума. Теперь форум Цезаря затмил театр Помпея. Рим оставался провинциальным, но все больше осознавал свою провинциальность. Культура, красота, искусство – все это шло из Греции. Если вам нужен секретарь, врач, дрессировщик животных, искусный ремесленник, ищите грека. А если хотите в книжную лавку – тогда вам в Александрию. В Риме найти приличную книгу было сложно, и в итоге у его жителей развился комплекс неполноценности. Выражался он в старой доброй формуле: римлянин выше этого всего. Его цивилизация вряд ли первой начала задорно скидывать с пьедестала культуру, на которую всеми силами стремилась походить. Так что пирамиды – чудо инженерной мысли и древней науки, сооруженное примитивными инструментами с помощью не менее примитивной арифметики, – низводились до «праздного и глупого выставления напоказ царями своего богатства»[72] [57]. Заливая зависть ядреным презрением, римлянин в Египте не столько трепетал, сколько чувствовал себя оскорбленным. Избыточную роскошь он считал вредной для ума и тела, чем напоминал того же Марка Твена, сопротивлявшегося зову сирен Европы. Глядя прямо в лицо развитой цивилизации, наш римлянин умалял ее до «варварской» или «угасающей». Он спасался за твердыми гранями и прямыми углами собственного языка, хотя и признавал – сопя и хмыкая – превосходство богатого, податливого, подо все подходящего греческого [59]. Говоривший на латыни как бы шел прямым и узким коридором. К сожалению, в этом языке не было слова «неимение» [60]. К счастью, не было и латинского слова «кухонная утварь с золотой инкрустацией» или «резные бокалы с берегов теплого Нила» [61].

Благодаря заморским походам Цезаря, все возрастающей мощи и все прибывающему богатству Рима великолепие греческого мира стало проникать на Италийский полуостров. Трудно переоценить последствия такого импорта для Клеопатры. Помпей только недавно познакомил Рим с эбеновым деревом. Мирра и корица, имбирь и перец пока оставались здесь новичками. Впервые входы в частные дома стали украшать декоративными колоннами. Всего один дом в Риме сейчас мог похвастаться мраморными стенами, хотя через несколько лет таких было уже около сотни. Начало расцветать кулинарное искусство – на столах появлялись камбала, аисты и павлины. Во время визита Клеопатры в обществе активно обсуждались преимущества раков-богомолов над африканскими улитками [62]. Рим находился в некоем переходном периоде: здесь кто-то давал роскошные пиры, а кто-то еще крал дорогие льняные салфетки [63]. Латинская литература только нарождалась, а греческой суждено было низвергнуться с пьедестала – как «прекрасной вазе, полной ядовитых змей» [64]. Прелесть тоги – простой одежды из шерсти, неудобной и непрактичной, – была в том, что она ограничивала свободу, совсем как латынь. Для своих триумфов Цезарь установил вдоль Виа Сакра и вверх по Капитолийскому холму шелковые навесы, чтобы укрыть зрителей от палящего солнца. Закупленные в Александрии, они автоматически сделались «варварским роскошеством».