Накануне Господина. Сотрясая рамки - Славой Жижек

Что еще больше усугубило ситуацию, так это неприкрытый циничный «реализм», продемонстрированный кардиналом Роде: в одном из своих радиоинтервью он заявил, что «статистически это совершенно незначительная проблема – такого рода приключение случилось у всего одного или двух священников из ста». Внимание публики, конечно, немедленно привлекли слова «такого рода приключение», использованные в качестве эвфемизма для обозначения педофилии: жестокое преступление, насилие в отношении ребенка, выставлялось, таким образом, нормальным проявлением склонности к приключениям и «жизнелюбием» (еще одно выражение Роде). Как язвительно заметил Роде в другом интервью, «вы что, думаете, будто пройдет сорок лет и будут случаться только мелкие прегрешения?» Вот оно, католическое бесстыдство в чистом виде: никакой солидарности с жертвами (детьми), и за ширмой моральной непреклонности мы находим лишь едва скрываемое под видом циничного реализма сочувствие с преступникам (такова жизнь, мы все люди, священники тоже жизнелюбы и могут быть склонны к приключениям.). В итоге получается, что единственной настоящей жертвой оказывается церковь, а совершившие насилие священники сами пострадали от несправедливо развернутой против них медиакампании. Таким образом, линии прочерчены ясно: педофилия – это наше, это наш грязный секрет, и как таковая она нормальна, она служит тайным основанием нашего нормального порядка, в то время как отцовство ребенка оказывается настоящим преступлением, однозначно неприемлемым. Или, как это было сказано примерно сто лет назад Г. К. Честертоном в его «Ортодоксии» (он, конечно, не представлял себе всего, что следует из его слов): «Внешняя его сторона – строгая стража этических ограничений и профессиональных священников; но внутри жизнь человеческая пляшет, как дитя, и пьет вино, как мужчина, ибо лишь ограда христианства сберегает языческую свободу» .

Здесь не избежать извращенных выводов: вы хотите наслаждаться языческой мечтой о полной удовольствий жизни и не расплачиваться за это меланхолическим унынием? Выбирайте христианство! В поисках следов этого парадокса можно дойти до хорошо известного образа католического священника (или монахини) как подлинного носителя сексуальной мудрости. Вспомните, какова самая яркая сцена в «Звуках музыки»: после того как Мария сбегает из семьи Трапп обратно в монастырь, не в силах совладать со своим сексуальным влечением к барону фон Траппу, она не может найти там умиротворения, ибо все еще хочет быть с бароном; в памятной сцене мать-настоятельница зовет ее к себе и советует вернуться в семью фон Траппов, чтобы попытаться прояснить свои отношения с бароном. Эту мысль она высказывает в странной песенке «Влезай на каждую гору!», удивительный смысл которой таков: «Сделай это! Рискни и испробуй всего, что желает твое сердце! Не позволяй мелочным сомнениям стоять у тебя на пути!» Страшная сила этой сцены кроется в том, что она неожиданно раскрывает спектакль желания, который делает происходящее буквально сбивающим с толку: тот самый человек, от которого мы ждем проповеди воздержания и отказа от мирских удовольствий, оказывается сторонником верности своему желанию.

Примечательно, что когда «Звуки музыки» в конце 1960-х годов были показаны в (тогда еще социалистической) Югославии, эта сцена – три минуты этой песни – была единственной отцензурированной частью фильма (песню вырезали). Безвестный социалистический цензор проявил тем самым глубокое понимание действительно опасной власти католического богословия: отнюдь не являясь религией самопожертвования, отказа от земных удовольствий (в отличие от языческого одобрения страстной жизни), христианство предлагает окольную стратегию потакания страстям без того, чтобы платить за них цену , чтобы наслаждаться жизнью, не опасаясь увядания и старческих недомоганий, ожидающих нас в конце дней. Если мы дойдем в этом направлении до конца, то станет даже возможно утверждать, что именно в этом кроется подлинная функция жертвы Христа: вы можете потакать своим желаниям и наслаждаться, я за все заплачу! В извращенном функционировании христианства, религия в действительности используется как прикрытие, позволяющее нам наслаждаться жизнью со всей безнаказанностью. Тем не менее Лакан был прав, когда перевернул известное высказывание Достоевского: если есть бог, то все дозволено. Сегодня, когда случаи педофилии обнаруживаются по всей католической церкви, можно легко представить себе новую версию сцены из «Звуков музыки»: молодой священник подходит к настоятелю, жалуясь ему на неослабевающее влечение к маленьким мальчикам и испрашивая у него дополнительной епитимьи; аббат же отвечает ему, напевая «Влезай на каждого мальчика.»

Здесь необходимо прочертить еще одно отличие, на этот раз между взрослой мужской гомосексуальностью и педофилией. Необходимо задуматься над недавними вспышками гомофобии в некоторых восточноевропейских посткоммунистических странах. На гей-парадах, происходивших не так давно в Сербии и Хорватии (в Белграде, Сплите), полиция была не в состоянии защитить участников от яростных атак тысяч не стесняющихся насилия христианских фундаменталистов. Как совместить этот гнев с тем фактом, что основной движущей силой антигей-движения в Хорватии является католическая церковь, известная множеством случаев педофилии? Хорватский гей-активист саркастично заметил, что вся вина геев в том, что их партнеры – взрослые мужчины, а не дети. Тут может быть полезна параллель с армией, еще одним типом организованной толпы, упоминаемой Фрейдом в одном ряду с церковью. Из моего опыта военной службы в 1975 году я помню, насколько гомофобной была старая, печально известная Югославская народная армия. Если обнаруживалось, что кто-то имел гомосексуальные наклонности, то он немедленно превращался в парию, с ним обращались как с нечеловеком, прежде чем его формально выгоняли из армии. Но в то же самое время повседневная армейская жизнь была до крайности пропитана атмосферой гомосексуальных намеков4. Как возможно такое странное совпадение противоположностей? Механизм его был описан Робертом Пфаллером: «Как подметил Фрейд, те же самые действия, которые запрещаются религией, осуществляются от имени религии. В таких случаях – как, например, убийство во имя религии – религия также может действовать без какой-либо миниатюризации. Непреклонные воинствующие поборники человеческой жизни вроде противников абортов не остановятся перед убийством сотрудника клиники. Американские радикалы правого толка, выступающие против мужского гомосексуализма, действуют аналогичным образом. Они организуют так называемые “гей-порки”, во время которых избивают и под конец насилуют геев. Таким образом, влечение к убийствам и гомосексуализму может удовлетворяться, выступая как видимость контрмер. То, что кажется противодействием, на самом деле позволяет проявиться неприемлемому Х под видом не-Х»5.

Мы здесь сталкиваемся с хрестоматийным случаем гегелевского «взаимоопределения противоположностей»: в лице насильника во время «гей-порки» гей встречает самого себя в своем противоположном определении; иначе говоря, тавтология (самоидентичность) выступает тут как высшее противоречие. Это имманентное противоречие в самой сердцевине церковной идентичности делает ее главной антихристианской силой сегодня. Согласно легенде, когда в 1804 году папа римский приблизился к Наполеону, чтобы возложить на его голову императорскую корону, Наполеон взял корону у него из рук и возложил ее себе на голову сам; на что папа язвительно ответил: «Я знаю, вы стремитесь уничтожить христианство. Но поверьте мне, сир, у вас не получится – церковь пытается сделать это уже на протяжении двух тысяч лет, и все еще не преуспела.» На примере таких людей, как кардинал Роде из Словении, можно видеть, что церковь не оставляет своих усилий, и нет никаких причин радоваться этому печальному факту – христианское наследие слишком ценно и именно сегодня актуальней, чем когда-либо. В своих «Заметках к определению культуры» Т. С. Элиот заметил, что есть моменты, когда единственный выбор – между ересью и неверием, когда единственный способ сохранить веру живой – это сектантски отколоться от ее трупа. Вот что следует совершить сегодня.