Год людоеда - Мария Семенова

Да что далеко ходить?! У них по старому адресу обитал один такой авторитет — дядя Михей-уголовник, горемыка одноногий. Да и пресмыкался-то не в своей берлоге, а так, словно зверь бездомный, — на лестнице: жена, видишь, Октябрина, кассир из рыбного магазина, что во дворе жила во флигеле, после очередного срока его на утраченную площадь не прописала. А если по-серьезному разобраться, то на кой он ей, такой красавец, нужен? Из пятидесяти лет почти тридцать за решеткой или проволокой промаялся. И сдох бы этот Михей-неудачник, если бы ему жильцы дома не пособляли, как это у нас на Руси заведено: кто чем мог — и шмотьем, и питанием. Народ-то у нас дурной, да добрый и рад всякую падаль пожалеть, а то и приютить, пока она ему от зависти да от злобы глотку не перекусит.

Михей тот целыми днями где-то прыгал на своих костылях, а вечером возвращался в парадную, будто за его дисциплиной кто следит и ежедневную явку отмечает. Вернется он, как скот с пастбища в стойло, сядет на подоконник, культю свою жалобно на батарею уронит и истребляет один чинарик за другим, те, что, наверное, на асфальте да в урнах за день нашустрил.

Молчаливый был Михей, царство ему небесное, бородатый, в глаза никогда не смотрел, а если выбора не остается, так куда-то поверх твоей башки заглядывает своими глазами, точно мукой присыпанными, и вроде даже не мигает.

Прожил Михей после последней ходки недолго, чуть меньше полугода, так и не дотянув до совсем уже близкого «полтинника»: саркома.

* * *

Смешно сказать, но Ревень и сам имел за свои сорок с небольшим года три судимости и, как шутили друзья, вполне мог по нынешним временам объявить себя таким-то растаким авторитетом.

Первый раз он залетел еще по малолетке, и, считай, просто ни за что. А как дело было? Пили-гуляли с корешами. А кто-то из ребятишек знакомых в это время у одной бабенки хату грохнул. Ну вот, а она, пострадавшая, возьми на следствии да и укажи на Ревеня: он, мол, соучастник ограбления, я знаю, видела. И как Артур ни крутился на суде, все одно припаяли двушку. В одном повезло — дали отсрочку. А в тот год, в честь столетия товарища Ленина, объявили амнистию. Так, спасибо кремлевскому мечтателю, все и обнулилось.

А во второй-то раз суровей вышло. Завелся у них в автопарке один слесаришко — стопроцентный халявщик: только все сядут после смены бормотушки отведать — он уже тут как тут. Ну, ему, конечно, стакан-другой отмерят. А он, оказывается, целую систему разработал. Он вычислил, кто когда работу заканчивает, и буквально пас каждую команду. Маляры усядутся — он в дверях; электрики только фугас выкатят, а он уже тут как тут.

Посмотрел Ревень на эту практику и как-то этому слесаришке советует: «А не пошел бы ты, как говорится, куда подальше?» — «Я?! — тот аж подпрыгнул. — Да я в десанте служил, да у меня черный пояс по боевому каратэ. Я тебя сейчас прямо тут одними ногами запинаю!» И правда, как дернется на Артура. А тот, как его в той же армии в секции бокса учили, не мудрствуя лукаво уклончик от лихой ножонки исполнил, а своей правой рукой слесаришке аккурат боковушку-то и выписал. Тот бряк на пол — и без движения. Что такое? Сотрясение мозга и перелом челюсти. А у слесаришки того злополучного свой человечек в РУВД имелся. И что? Присудили Артуру два года условно. Так опять же подвезло. Товарищ Горбачев, разрушая страну Советов, свою амнистию учинил, чтобы, наверное, всю нечисть, как джинна из бутылки, выпустить.

Ну а третий срок — это уж просто анекдот, впору какому-нибудь хохмачу со сцены вещать. Всего-то делов было: приобрел Артур ножичек. И не у какого-то там подпольного торговца, а в красочном, цивильном ларьке. Стал его с собой носить. А ради чего же еще деньги тратить? Такая штука, как нож, шофера, да и вообще мужика, всегда может выручить: где-то что-то отрезать, вскрыть, завинтить, — да мало ли какая нужда объявится?!

И вот как-то сидел он, ждал приятеля. Скучно стало, вышел из машины, пошел сигарет купить. Вдруг пьянчуга привязался да и не отлипает ни в какую. А тут еще наряд подошел: «Кто такие? Документы!» Все вроде в порядке — паспорт, водительское удостоверение, что еще надо? Пьянчугу, ясный пень, упаковывают. Ревеня отпускают. И вдруг один, молодой, по карманам решил похлопать. Ну так уж, для проформы Хоп! А здесь что-то есть! Э, брат, да это холодное оружие. Да вы что, мужики, вон этого оружия полные витрины; мой-то еще, считай, перочинный, сувенирного, скажем, образца, а можно ведь такой тесак купить, что любого медведя до хребта пропорет. Это, лыбятся, не наше дело, пошли.

Пришли в ментовскую. Артура с ходу — в клетку. Да вы что, в Бога-то верите? У меня ж там и точило у поребрика брошено! Дайте хоть домой позвонить или, если куда отправлять надумаете, так вот ключи возьмите, бабе моей передадите. Реакция — ноль

Через час дежурный выпускает, за собой ведет. Сели у его столика. Так, говорит, хочешь два года схлопотать? Да за что? Забери ты себе этот ножик, да я тебе еще и в придачу чего-нибудь отгружу. Вот и я к тому же: видишь протокол, бери, читай и подписывай. После этого я тебя отпускаю. А утром, до девяти утра, понял, не позже, принесешь двести баксов. Придешь, я при тебе эту штуковину разрываю. Нет — пеняй на себя.

Хорошо, начальник, отвечает Ревень, будь по-твоему: виноват, значит, надо исправляться. Все будет исполнено. Тотчас ему аусвайс и прочие причиндалы вернули и отпустили на все четыре стороны.

Вышел Артур на волю, дошел до метро, купил поллитровку, вернулся домой, выпил да и подумал: а чего я ему, гниде, такие деньги-то потащу? За них, считай, ремонт ходовой части можно выполнить, а я запросто так стану раздавать, будто с дочкой миллионера вожжаюсь? Нет, ребя, в этот кон ваша авантюра не пролезет!

Ну не пошел, а кто в выгоде-то остался? Через два дня повесткой вызвали. И — та же опера: год условно.

* * *

Последние годы Ревень по-разному представлял себе встречу с бандюками. Еще в начале девяностых он был решительно уверен в том, что если не отобьется сам, то призовет ребят из автоколонны и вместе они разметают с легкими телесными повреждениями любые блатные команды. Да ведь раньше так и происходило. Когда он работал, к примеру, на «Татре», а к нему «синяки», что сутками около пивнушек толкутся, из-за какой-то ерунды привязались, так он только шепнул мужикам — они тотчас встрепенулись: пять машин, в кабину — по три, подлетели, как пчелы из улья накрошились, забулдыг обступили; так те только увидели, что эти бойцы в комбинезонах да с монтировками, экстерном все уразумели, повинились и зареклись на перспективу к Артуру более не цепляться.

Ну а пару раз Ревень и сам за других подобным манером впрягался. И кстати, также все без потасовки улаживали: популярно объясняли людям, что мы своих ребят в обиду не дадим, а если пяти машин не хватит, так мы пятьдесят подтянем, а это уже сто пятьдесят мужиков, да у каждого в лучшем случае по монтировке.

К середине девяностых всенародно избранное руководство страны, о которой еще недавно пели как о нерушимой и непобедимой сверхдержаве, продолжало стратегически обозначать реформами такую ситуацию, которая обрекала всю трудовую жизнь страны, а в том числе и автобусного парка, в котором десять лет довольно беззаботно чувствовал себя Артур, на безнадежное вырождение. Последовавшие разруха и нищета разметали большинство друзей Ревеня. По горло насмотрелся он драм и трагедий, происходивших с разными, все менее далекими от него людьми. Уверенность Артура в убедительной победе над возможными врагами поменялась на нежелание связываться с агрессивными хищниками, именующими себя братвой.