Смена. 12 часов с медсестрой из онкологического отделения: события, переживания и пациенты, отвоеванные у болезни - Тереза Браун

Прежде чем начать заполнять электронную форму, я захожу к ней в палату, чтобы ее проведать. Медленно открываю дверь и всматриваюсь в темноту. «Больно? – Она еле заметно кивает. – Я дам тебе еще дилаудида».

Зайдя в закрытое помещение, где мы храним наши наркотические препараты, я ввожу свой код доступа на клавиатуре автоматизированного шкафа распределения медикаментов, точно так же, как делала это утром, выбираю в списке пациентов Шейлу и получаю нужную мне порцию дилаудида. Вернувшись к своему рабочему месту, я, как обычно, набираю его в шприц и развожу физраствором.

Делаю запись по поводу препарата, наугад отмечая степень ее боли по шкале от одного до десяти – все равно это все субъективно, и я знаю, что ей нужно обезболивающее. Было несколько раз, когда меня саму просили оценить свою собственную боль по шкале от одного до десяти, и я поняла, насколько неточной и бесполезной является эта оценка. «Немного болит», «сильно больно» и, наконец, «черт побери, дайте мне скорее обезболивающее» – вот такая шкала была бы куда более адекватной.

Вернувшись в палату, я молча беру шприц, обрабатываю венный порт и ввожу препарат, попутно объясняя, как лучше всего бороться с болью.

– По возможности старайся звать меня до того, как боль станет слишком сильной, – мы называем это быть на шаг впереди боли. Боль не проходит без следа для организма с точки зрения физиологии. Она перегружает иммунную систему, нарушает сон и может даже замедлить процесс выздоровления. – Кроме того, имей в виду, что, если понадобится, я всегда могу увеличить дозу.

Шейла корчится, после чего кивает и закрывает глаза, сделав резкий вдох. Я откручиваю использованный шприц и прикрепляю новый.

– Это физраствор, – говорю я. – Я резко введу его, чтобы препарат как можно быстрее подействовал.

Пожалуй, в этом нет особого смысла, так как она и без того получает через капельницу немало физраствора, но почему бы и нет? Так я буду хотя бы чувствовать, что делаю для нее все возможное. Я смотрю всего на четверть заполненный пакет с физраствором, висящий на стойке капельницы, – скоро его нужно будет поменять. Хоть чем-то я могу быть ей полезной.

– Я написала священнику. Ее долго нет, так что напишу еще раз. Иногда бывает не лишним о себе напомнить.

Ее сестра улыбается, в то время как у Шейлы застревает в горле слово. Ее зять сидит теперь поближе к ним обеим, однако его голова опущена вниз и он не сводит глаз со своих коленей. Невозможно понять, что у него на уме.

Обычно, покидая палату, стараюсь спросить: «Вам что-нибудь принести?» У нас есть газировка, вода со льдом, крекеры, тостовый хлеб, арахисовое масло. На этот раз, однако, я решаю промолчать. Выбрасываю в мусорное ведро использованные шприцы и стягиваю с себя резиновые перчатки, которые отправляются вслед за ними.

Дверь тихонько закрывается за мной на щеколду, и мне хочется улизнуть куда-нибудь с нашего этажа. Мне нужно пять минут, чтобы собраться с мыслями, выпить чая – в общем, хотя бы ненадолго расслабиться, как вдруг…

– Вот ты где!

Это Кандас. Поверх своих черных обтягивающих лосин она уже надела больничную сорочку и еще одну задом наперед, чтобы полностью прикрыть спину.

– Разве ты не должна послушать мои легкие и спросить, как я себя чувствую? Разве не так обычно делают в больнице?

Я сглатываю слюну. Когда переключаешься с Шейлы на Кандас, то тебя словно выворачивает наизнанку. «Именно так, – отвечаю я с неким подобием улыбки. Все равно что пить наполовину заварившийся чай – тот самый, на который у меня сейчас нет времени. – Мне хотелось дать вам время обустроиться».

– Или, может быть, ты просто забыла, – говорит она. В ее словах слышится упрек, однако она произносит их с нейтральной интонацией, да и выражение лица у нее довольно дружелюбное.

– Что ж, может, тогда сделаем это прямо сейчас? – говорю я, поднимая обе руки ладонями наружу, словно продавец подержанных машин, готовый оформить сделку.

– Моя кузина только что ушла, так что можно и сейчас. Она еще вернется, просто мне кое-что понадобилось. Да и салфетки дезинфицирующие у нас почти кончились.

Я иду следом за ней и снимаю со стойки капельницы одноразовый стетоскоп. Надетые одна на другую больничные сорочки выглядят на ней, словно судейская мантия. Только Кандас могла придать больничной сорочке столь стильный вид.

Она присаживается на край своей кровати, собирает свои густые длинные волосы и, сделав пучок, перекидывает назад, а затем поверх правого плеча, в результате чего они оказываются с правой стороны ее груди. Внезапно мне удается увидеть в ней другого человека, которым она, вероятно, является за пределами больницы, – энергичного, агрессивного и при этом весьма привлекательного. Здесь же, в нашей обстановке, все это превращается в безмерную предусмотрительность.

– Вы выглядите просто великолепно, – говорю я ей. И это правда. Она стройная и подтянутая, а ее длинные волосы – это не парик. Возможно, они еще выпадут в результате химиотерапии, однако сейчас они угольно-черные, густые и блестят на свету.

– Глубоко дышите, – говорю я, передвигая мембрану стетоскопа по ее спине, потом по груди и по бокам. Она дышит плавно, легко.

– Легкие в порядке, – говорю я, переместив мембрану стетоскопа в область сердца и обхватив ее левое запястье правой рукой, чтобы проверить пульс. Кровоток мощный и стабильный. Присев на корточки, я проверяю, не отекли ли у нее лодыжки. Прошу ее лечь на спину, чтобы прослушать живот. В отличие от Шейлы, кишечник Кандас издает здоровые громкие звуки. Отчетливо различимое урчание меня успокаивает.

Врач и писатель Абрахам Вергезе красноречиво рассказывает про важнейшую роль человеческого прикосновения в медицинском уходе. Во время лекции, которую он читал здесь, в Питтсбурге, объяснял, что когда врач касается своих пациентов, то они чувствуют дополнительную заботу по сравнению с ситуацией, когда их только осматривают и задают им вопросы. Это вполне логично, если учесть, что болезни поражают наше тело, и именно в нем скрывается наш недуг. Когда врач способен поставить диагноз, просто прикоснувшись к больному, это не просто занятно – это вселяет последнему уверенность.

Медсестры постоянно трогают своих пациентов, только обычно не для постановки диагноза – официально мы этим не занимаемся, – а чтобы собрать нужную информацию или помочь: сходить в туалет, помыться, куда-то пройти, поесть, справиться с болью, понять, не ухудшилось ли состояние больного. Прикосновение объединяет медсестру и пациента, напоминая о том, что мы оба люди, занимающиеся общим делом: выздоровлением, если оно, конечно, возможно. Мы все помним прикосновение матери к нашему горячему лбу в детстве – когда она как будто свидетельствует: «Я понимаю, что ты чувствуешь, когда болеешь».

Я вынимаю оливы стетоскопа из ушей.

– Вы здоровы, – говорю я Кандас.

– Если не считать рака!

– Точно. Если не считать рака. Несправедливо, не правда ли?