Здесь и сейчас - Лидия Ульянова

Вопрос был поставлен так жестко, прозвучал так оглушительно, что я не сразу сообразила, что именно он имеет в виду. Даже хотела сначала сказать, что я уже почти что пережила собственную смерть, когда несколько месяцев пролежала в коме. Но вдруг осознала, что он говорит совсем о другом.

– Собственную смерть? Какой ужас! Я не думала об этом…

– А напрасно. Об этом нужно было подумать в первую очередь. Вы уверены, что это не подорвет ваше психическое здоровье? А оно, как я понимаю, у вас не бог весть какое крепкое.

Спасибо, хоть прямо не назвал меня сумасшедшей. Но, по большому счету, доктор Амелунг был прав.

– Но профессор Шульц ничего подобного мне не говорил, – растерялась я и принялась что было сил хвататься за соломинку: – Он же должен был меня предупредить, правда? Он обязательно меня предупредил бы, если бы существовала реальная опасность…

– Фрау Таня, не будьте наивной. – Мне показалось, что доктор сердится. На что? На мою тупость? – Маркус, разумеется, высококлассный специалист и хороший человек, но он в первую очередь ученый. И вы представляете для него интерес как объект наблюдений. Вы, фрау Таня, очень редкий и интересный объект, и я на месте Маркуса тоже не спешил бы вас отпускать. – Я ясно вспомнила слова профессора о том, что решение прекратить наши сеансы или продолжать должно исходить от меня. – Но где ваше чувство самосохранения? Не пора ли остановиться? Или вы так в себе уверены?

Нет, мне не показалось. Он по-настоящему сердился. Только вот на что, я не могла понять. Да и какое право он имеет делать мне внушения? Еще и в машине, пользуясь тем, что я не могу послать его ко всем чертям и уйти. Какое ему до всего этого дело? Ведь если кто и был инициатором нашей встречи с профессором, то это именно Амелунг. Что, пытается снять с себя ответственность? И обозвал меня объектом, будто какую-то муху дрозофилу. А самое главное, моя обида большей частью была вызвана тем, что он словно бы пытался отобрать у меня увлекательную книгу на самом интересном месте. Как в подростковом возрасте, когда мама приходит среди ночи, отбирает недочитанного Конан Дойля и выключает свет.

– О! Тогда вам придется делать этот ваш, как его, бихевиоризм, чтобы привести меня в чувство, когда я окончательно тронусь головой. Ха-ха! – Я пытаюсь перевести наш разговор в плоскость легкую и шутливую, чтобы только он отстал со своими нравоучениями. Обычно я поступаю так с Оли, и помогает.

Но доктор Амелунг не Оли:

– Фрау Таня, я уже говорил вам, что только самое неудачное стечение обстоятельств может свести нас с вами профессионально. – Он сказал это достаточно строго, но еще строже добавил, подумав: – Впрочем, я и тогда откажусь.

Надо думать! Моим первым и естественным желанием было потребовать немедленно остановить машину и выйти, но стоять на автобане небезопасно и, кроме того, после сеанса я вправду не чувствовала сил в ногах. Я замолчала, всю оставшуюся дорогу дулась и, словно четки, перебирала в голове то, что успела ему рассказать.

Марина Львовна постепенно сдружилась с мыслью, что у нее трое детей. Успокоилась и даже нашла в этом обстоятельстве некоторые плюсы. Немного, но нашла. А все равно семейная жизнь плохо поддавалась руководству. Так, по крайней мере, ей казалось.

В семье все и всегда шло вкривь и вкось, выходило из-под контроля, работало в авральном режиме. Хронически не хватало денег, в очереди прямо перед Мариной заканчивались гречневая крупа или туалетное мыло, протекал кран на кухне, убегало с плиты выставленное кипятиться белье, родительское собрание назначали в самый неудобный день. В воскресенье с утра нужно было вести детей в театр или музей, вместо того чтобы хоть раз в неделю выспаться. Надо было тащиться в субботу с Николаем на юбилей его сослуживца и весь вечер сидеть сиднем, слушать нудные пьяные разговоры о перегибах во внешней политике, диссидентах-молодцах и всесилии КГБ. А хотелось праздника, настоящего, счастья хотелось. Хотелось танцев, романтических вечеров на черноморском побережье, театральных премьер, закрытых показов в Доме кино. Хотелось хоть немного еще пожить «для себя» и чтобы муж чаще оказывал знаки внимания, дарил цветы, приглашал в кафе, обращал внимание на новую прическу, на модное платье. Чтобы чулки были всегда новыми, не зашитыми, туфли не разваливались, маникюр не облезал. Чтобы мужчины обращали внимание, а муж ревновал. И вообще, пусть бы все эти бытовые хлопоты были, но чуть позже, пусть даже ну совершенно те же самые, только потом когда-нибудь. Иногда Марина даже жалела, что вышла замуж, пускай и удачно по общепринятым меркам. Только в двадцать четыре, в проходной дядькиной комнате, много не навыбираешь, надо было идти, раз берут. Да и тогда казалось, что это любовь. Что она знала о любви?

Муж не ревновал, на закрытые показы не водил, не вывозил на море. Почти все выходные они проводили врозь: Марина дома с детьми, а Николай на охоте или рыбалке. В пятницу вечером доставал выцветший, пропахший дымом рюкзак, скрупулезно собирал в него по списку соль – спички – брикеты каши, чистил ружье или перебирал крючки и блесны и уезжал. Справедливости ради надо сказать, что регулярно звал Марину с собой, обещал море романтики и впечатлений, соблазнял перспективой поставить в загон на лося или дать новый спиннинг, но Марину Львовну подобная романтика не устраивала. Да и компания у Николая была сомнительная: пяток таких же ненормальных фанатиков, готовых в любую погоду из дома улизнуть, чтобы у костра водку пить да байки травить или правительство хаять. В воскресенье вечером возвращался «отдохнувший» – небритый, уставший, бросал в ванной ворох грязного белья, снова ружье чистил и крючки перебирал. Трофеи охотничье-рыбацкие гордо выкладывал на кухонный стол. Трофеи, разумеется, были хорошим подспорьем: иногда, когда повезет, сразу по десять килограммов лосятины привозил или пяток здоровых щук, не считая карася с подлещиками.

Тут уж в дело вступала Кира – чистила, разделывала, рассовывала по холодильнику, плотно забивала морозилку. Крутила лосиные котлетки, добавляя к мясу свиного жира, жарила подлещиков, солила щучью икру. У Кирочки все и всегда выходило споро, ладно, легко как-то, на зависть Марине. И молоко у нее с плиты не убегало, и каша не пригорала, и кружевные воротнички к школьной форме пришивались ровненько, и косы заплетались послушно. Киру все в доме слушались беспрекословно, будто даже с удовольствием. И Кира позволяла себе Марине перечить, не соглашаться с ней, поучать. Марина злилась, чувствуя Кирину правоту, но поделать ничего не могла. Куда она без Киры? Совсем пропадет. И ведь, странное дело, на службе у Марины тоже все и всегда выходило ладно и правильно, как у Киры на кухне. На фабрике Марину Львовну ценили, в пример ставили, по общественной линии продвигали, в партию готовили, значком ударника комтруда наградили. На работе Марина чувствовала себя страшно умной, талантливой, передовой, не то что дома. Дома – как английская королева, что царствует, да не правит.

Если бы Марине Львовне кто-нибудь посмел сказать, что она мало любит своих домочадцев, то она рвала бы и метала в гневе, была бы нетерпима к обидчику. Искренне была бы нетерпима. Она твердо знала, что любит их всех, что, кроме них, у нее и нет-то никого, готова была жизнь положить ради них. Да что там, она уверена была, что это и называется простым словом «счастье». Но только иногда нестерпимо хотелось собрать вещи и уйти из дома, тихонько прикрыв дверь. Совсем уйти – и будь что будет. В такие редкие моменты Марина Львовна брала собаку, поводок и отправлялась гулять. Странное дело, именно собаку она как раз таки и не любила, признавала это неоднократно. Собака об этом догадывалась, к Марине с нежностями никогда не лезла, держалась на расстоянии. Но гулять покорно шла, а на прогулке вела себя странно послушно, не доставляя хлопот. Жалела, должно быть, сочувствовала. Марина долго гуляла по окрестностям, забывая оборачиваться время от времени назад, не помня, что не одна. Ни с кем не разговаривала на собачьей площадке, не знакомилась. Молча шла и шла, теребя в руках какой-то непонятный предмет, при ближайшем рассмотрении оказывающийся кожаным поводком. Все видимые приличия таким образом были соблюдены: она же не просто уходила, а с видимой целью, а что так надолго, так это от привычки все делать хорошо и качественно. Из какой-то странной благодарности по возвращении давала собаке кусок колбасы, которую та бережно принимала с удивлением, почтительно виляла хвостом.