Моя Лоботомия - Чарльз Флеминг, Говард Далли

Теперь я знал. Но знал ли я на самом деле? С момента операции прошло всего несколько недель. А мне было едва ли не двенадцать лет. Насколько я осознавал происходящее? Насколько мог понимать? Как бы мне хотелось вспомнить.

Записи Фримена продолжались: “Также я обсуждал его деятельность перед его родителями, что вызвало их беспокойство, поскольку Говард всегда проявлял непереносимость к открытым обсуждениям своих дел. Он улыбается немного чаще, и говорит, что не ненавидит Джорджа или его мачеху так сильно, как раньше; он едва ли может это понять сам, поскольку они все еще пристают к нему”.

С самых первых лоботомий, когда Фримен еще сверлил отверстия в черепе пациентов для операции, он отмечал, что его пациенты почти мгновенно перестают интересоваться проблемами, которые раньше их сводили с ума. Проблемы все еще остаются, но им больше не важны. Одна из первых пациенток Фримена впала в истерику, когда ей сказали, за день до операции, что им придется побрить часть ее головы для проведения операции. Ей пришлось быть связанной и седированной. Через несколько дней она уже смеялась над своими лысыми пятнами и считала, что ей было глупо беспокоиться о них.

Похоже, я проявил подобную реакцию. Фримен написал, что я не был ничем обеспокоен. Он сказал, что я казался почти счастливым. “Он говорит, что у него нет времени на ненависть, потому что он практически целый день проводит перед телевизором. Он все еще немного ноет, если переключают на другой канал. Во время игры Rose Bowl он бессознательно прошел между отцом и экраном телевизора и испугался, когда отец закричал на него, после чего извинился. Он кажется более открытым и когда его отец укладывает его в кровать и массирует или легонько похлопывает его, он кажется принимающим это”.

Фримен продолжил говорить, что я ладил с Орвиллом, но не с Эвелин, так что, вероятно, я вернулся к тому, чтобы проводить воскресенья с ними. Он также отметил, что я все еще дразнил собаку и иногда дразнил Кирка. Фримен называл это “остаточным эффектом” от моей “предыдущей деятельности” и говорил, что он посоветовал Лу “немного покричать самой”. Он добавил, что мой отец хотел, чтобы репетитор приходил на несколько часов в день. Фримен сказал, что он не видит в этом никакой проблемы. Он заключил, что “Говард кажется довольно расслабленным; он хорошо спит, хорошо ест и больше не бросает страшные взгляды на свою мачеху”.

Фримен, возможно, пытался убедить самого себя, что я все в порядке. Но ему предстояло убедить в этом своих медицинских коллег.

Через неделю после этого визита к нам с родителями, Фримен приехал за мной на машине. Мы ехали в Сан-Франциско на презентацию в клинику Лэнгли Портера.

По пути мы забрали еще двух молодых пациентов с лоботомией. Я их не знал и раньше не встречал. Ричарду был около шестнадцати лет, а Анн — около четырнадцати.

Я был взволнован тем, что мы куда-то едем. Фримен говорил все время, ни о чем конкретном. Я подумал, что мы идем на какое-то собрание, чтобы рассказать людям о наших операциях. Так как мне всегда нравилось, когда Фримен заставлял меня говорить о себе, я был счастлив идти на встречу.

Фримен записал в своих заметках, что мне казалось интересным только то, что связано с дорожными знаками, длительностью поездки, численностью населения городов, через которые мы проезжали, и картой нашего пути.

Когда мы приехали туда, это было не то, чего я ожидал. Это было большой аудиторий, и она была полна. Сиденья были подняты, наклонены в сторону сцены, почти как операционная, так что все смотрели на нас сверху вниз. Там было много людей.

Мы сидели на стульях на сцене, а Фримен стоял в стороне за кафедрой с заметками. Он немного рассказал о том, что сделал с нами. Он задал каждому из нас несколько вопросов. Он записал, что я отвечал “довольно тихим голосом и был немногословен”.

То же самое было с Ричардом. Возможно, он испугался всех этих людей или света. Он не смог ответить на вопросы, которые задавал ему Фримен. Фримен раздражался и заставил его попытаться еще раз. Ричард сказал: “Я делаю все, что могу”. Фримен попросил его попытаться еще раз.

Кто-то из зрителей что-то закричал. Фримен объяснил, что у нас всех были операции совсем недавно, к тому же мы были всего лишь детьми. Кто-то спросил, сколько мне лет — помните, я был большим ребенком. Когда Фримен сказал, что я только что исполнилось двенадцать, врачи были шокированы. Только двенадцать? Это было неприемлемо. Врачи начали кричать и орать. Фримен кричал в ответ. Вскоре все превратилось в хаос.

Я думал, что мы сделали что-то плохое. Кроме Лу и моего отца, я не привык видеть, как взрослые теряют контроль над собой.

И Фримен действительно потерял контроль. Он принес с собой коробку и вдруг вытащил ее и высыпал содержимое на сцену. Она была наполнена карточками — рождественскими, дневными, приветственными — сотнями.

“Это от моих пациентов!” — кричал Фримен. “Сколько рождественских открыток вы получаете от своих пациентов?”

Его высмеяли. Мы сели в машину и поехали домой.

Позже Фримен написал свою автобиографию — она никогда не была опубликована, но я смог увидеть некоторые страницы — и он включил в нее свои воспоминания об эпизоде в Лэнгли Портере. Он написал, что реакция аудитории его удивила.

“Я думал, что произвел благоприятное впечатление”, - писал Фримен. “Однако это было далеко не так. Сотрудники и резиденты института пропитаны фрейдистской традицией, и я столкнулся с натиском критики. Даже когда я указывал на то, что эти дети адаптируются достаточно хорошо дома, а некоторые из них даже ходят в школу, приверженность к мысли о поврежденных мозгах все же преобладала. Я привез с собой коробку рождественских открыток, более 500 штук, и высыпал их на стол. Я потерял самообладание…”.

Его заметки на тот день были дополнены тем, что когда он вернул меня домой, он подарил мне карманный нож. Я сказал ему, что у меня уже есть два, но что один из них моя мачеха спрятала, а другой отобрал мой дядя.

“Я спросил у миссис Далли о том, желательно ли ему иметь нож, и она сказала, что он проткнул карандашом мебель и сделал на ней глубокие царапины. Я попросил ее следить, чтобы Говард использовал его только на улице,