Аэростаты. Первая кровь - Амели Нотомб

у него есть разные достоинства, но именно из-за них еще больше злюсь: эти достоинства – отягчающее обстоятельство. Он очень умен, он знает, что делает. Чем я старше, тем лучше понимаю брата Поля.

– Это того, что родился сразу после моего отца?

– Да. Он стал коммунистом.

– А что это значит?

– Сложно объяснить. Скажем так: это значит быть противоположностью папы. Поль воевал в Испании, а теперь он в Париже, в Сопротивлении.

– Что он там делает?

– Прячется от немцев. От него уже два года никаких вестей. Может, его уже нет на свете.

– В нашем роду многие умирают молодыми.

На другом берегу озера показалось стадо детей.

– Пойду к ним, – сказал я.

– Будь поласковей с беднягой Донатой.

– А что с ней?

– Ты что, не заметил, что она ненормальная? Ей место в психушке. У папы нет денег, поэтому она живет с нами.

В смятении от этого открытия, я присоединился к детям. Нет, я не замечал, что Доната ненормальная. Мне здесь все казались ненормальными. Пока мы грызлись между собой в лесу, я последил за Донатой. Ей было лет восемь, она вела себя как все и беспрерывно смеялась. Далеко не сразу я обнаружил, что она вообще не закрывает рта и что весь ее запас слов сводится к “да-да-да”. В сущности, ее болезнь была связана с отличной адаптацией к образу жизни детей в Пон-д’Уа. Она была всем всегда довольна и со всеми соглашалась.

Остальные члены шайки не давали ей никаких поблажек. Они как будто забыли, что у их сестрички проблемы. Нередко она вскрикивала от радости. Меня тронул этот преувеличенный восторг.

Я научился копировать поведение Донаты. Вместо того чтобы все время бояться, как в первый день, я, по примеру ненормальной девчушки, решил всему радоваться. Остальные ничего не заподозрили. Никогда не жаловаться, быть всегда готовым пойти в лес, лазить там по деревьям или прыгать в озеро, играть за вратаря в варварском футбольном матче, биться за корку хлеба за столом – все это была обычная, повседневная жизнь банды.

Со взрослыми мы жили в параллельных мирах. Никто, кроме Бабушки, не обращал на нас внимания. Однажды вечером Доната не пришла на ужин. Заметил это только я. Она мне очень нравилась, и я сунул в карман кусок хлеба для нее – высшее свидетельство любви для такого оголодавшего существа, как я. Позже я отыскал ее. Она лежала на кровати и распевала “Брабансонну”, заменив слова на “да-да-да”. Мне никогда не приходилось слышать более позитивной версии бельгийского национального гимна.

Упиваясь собственным пением, Доната не обратила внимания на колокол, возвещавший трапезу. Я протянул ей корку хлеба, она набросилась на нее, проглотила, а потом обняла меня и измазала слюнями в знак благодарности. Кому сказать, эта девочка была моей теткой!

Благодаря Бабушкиным усилиям мы все каждый вечер после более чем скудного ужина получали порцию компота из ревеня. Случались даже дни, когда хлеба не хватало и ревень был моей единственной пищей. По-моему, история не знает другого примера человеческих сообществ, пробавляющихся одним ревенем, кроме детей из Пон-д’Уа в летние месяцы войны. С тех пор я питаю особое пристрастие к этому симпатичному волокнистому растению.

Каникулы близились к концу. Я был горд, что выжил. Шарль, должно быть, заметил это и сказал:

– Ты в Пон-д’Уа одно лето пробыл, ты пока ничего не видел.

– Почему?

– Когда здесь тяжело, так это зимой. А зима длинная.

Мне стало любопытно, и я ответил:

– Я приеду на рождественские каникулы.

– Ты дурак? Сиди в тепле в своей брюссельской квартире!

– Обожаю Пон-д’Уа. Хочу посмотреть на него под снегом.

Я не лгал. Невзирая на обитателей замка, я по-настоящему полюбил и его и лес. К тому же мне страшно нравилось быть членом этой банды детей-дикарей.

За последним ужином Дедушка обратился ко мне:

– Мой Патрик, ты, кажется, нас покидаешь?

– Да. Завтра Дедуля за мной приедет.

– Я наблюдал за тобой, у тебя возвышенный ум. Тебя здесь очень ценят. Надеемся, что ты к нам вернешься.

Несмотря на посыпавшийся на меня град детских насмешек, я зарделся от гордости. Пьер Нотомб обладал даром по-особому обходиться с людьми: он обращался к каждому как к главному человеку своей жизни. Потому-то он и внушал уважение.

Дедуля был пунктуален. Он ничего не сказал по поводу моей грязной дырявой матроски и жалкого вида. Урсмар отвез нас на станцию.

В поезде, по дороге в Брюссель, я попытался объяснить Дедуле, почему мне так понравились каникулы. Генерал слушал меня вполуха. Он, казалось, был удовлетворен и принимал мой лепет с безразличием старшего по званию.

Дома меня ждала Бабуля, испустившая вопль ужаса при моем появлении: