Испытание верностью - Ольга Арсентьева

Тогда он рассердился, потому что не терпел ощущения собственной беспомощности никогда и ни в чем, а рассердившись – проснулся.

И оказалось, что нет никакого озера, никакой темной воды, а есть лунный свет, пещера высоко в Гималаях, и до цели осталось не более чем полшага.

Все хорошо. Он жив и здоров. С ней тоже не должно было случиться ничего страшного.

Завтра он войдет в Шамбалу.

А потом вернется оттуда.

И сероглазой женщине уже не придется тосковать в одиночестве.

* * *

Она лежала, свернувшись комочком, на больничной кровати, натянув одеяло на голову и время от времени тихонько всхлипывая. Левый бок немилосердно колола сломанная пружина, но Аделаида этого не замечала.

Здесь, под старым вытертым одеялом, она, по крайней мере, была в безопасности.

Здесь можно ни о чем не думать и не принимать решений.

Никакая сила, никакой Шаховской, никакие врачи и медсестры со своими скальпелями и прочими орудиями не смогут вытащить ее отсюда.

Она останется здесь, пока… пока не случится какое-нибудь чудо.

И не говорите, что чудес не бывает! Это не так!

Жаль, конечно, что нельзя пойти на скамейку (а вдруг там еще сидит страшный Шаховской!) и скрыться от надоевших врачей в Сиреневой стране…

Как хорошо, как здорово все получилось в последний раз!

Она сразу же очутилась у двухэтажного особняка на Лёвенштрассе, окруженного цветущими сиреневыми кустами. Их аромат, густой и весомый, казался почти видимым в прозрачном летнем воздухе.

И она не просто увидела брусчатку под ногами и стену дома, облицованную серым с прожилками мрамором, она сделала несколько шагов вдоль этой стены, касаясь ее (стена была теплой, гладкой, отполированной до шелковистого ощущения в пальцах), и вышла к крыльцу.

Высокие узкие двери, в одном стиле с высокими узкими окнами, обвитыми диким виноградом, оказались распахнуты и отражали солнце.

Замирая от счастья, прижимая обе ладони к бьющемуся сердцу, она ступила на первую ступень, такую же гладкую и шелковистую на вид, но не скользкую, а безопасную.

И тут кто-то сзади положил руку ей на плечо.

Уверенная, что это Карл (а кто же еще?), она обернулась (солнце ударило в глаза и ослепило ее) и бережно, двумя руками, приняла тяжелую кисть стоявшего перед нею мужчины и поднесла к губам.

И вдруг все исчезло: и дом, и лестница, и отражение солнца в распахнутых настежь дверях. И оказалось, что это вовсе не Карл, а Шаховской.

И снова была скамейка, и многооконный больничный корпус за спиной, и руки Шаховского на ее плечах, и совсем рядом – его потное, разгоряченное лицо и запах мерзкого одеколона (хоть Леонид и уверял, что признает только «Hugo Boss»).

А впрочем, бог с ним, с одеколоном, и с этими признаниями в вечной дружбе и навязчивыми предложениями помощи. Ей, Аделаиде, важно лишь то, что он сказал о ее ребенке.

Если это, конечно, правда.

Последними же словами он причинил ей невыносимую боль, потому что озвучил, вытащил на свет божий ее потаенные мысли, которых она боялась, стыдилась и которые ни за что на свете не посмела бы озвучить сама, даже наедине с собой.

Но вот теперь они прозвучали из уст чужого человека, и ничего особенного не произошло – не обрушилось небо и не разверзлась земля, чтобы поглотить изверга и святотатца.

Ни на минуту не затуманилось солнце, не прекратился лепет фонтана, и даже последняя мелкая букашка в траве не остановила свое такое важное для всей Вселенной продвижение вперед.

А может, Шаховской прав?

Ведь самое важное – нет, единственное, что имеет значение, – это его любовь…

* * *

Что Аделаида имела в своей жизни, чувствовала ли себя когда-нибудь, до встречи с Карлом, по-настоящему счастливой?

Многие женщины на ее месте, без сомнения, ответили бы утвердительно. С точки зрения житейской, у нее было все: муж, дочь, квартира-машина-дача, приличная работа, положение в обществе и даже яркое романтическое приключение на старости лет.

Но, вместо того чтобы остаться приятным воспоминанием, греющим душу долгими зимними вечерами, приключение переросло в любовь. Первую и последнюю в ее жизни.

Многие говорят, что любят, а спроси их, что они разумеют под этим словом, пожмут плечами, ухмыльнутся или посмотрят на спрашивающего смущенно-настороженным взором: издеваешься? Ясно же что… Это самое.

Кроме этого самого, людей связывают дети, общее материальное благополучие и устоявшийся, налаженный быт. В лучших, но довольно редких случаях еще интерес друг к другу и взаимное уважение.

Аделаида в двадцать два года тоже вышла за Бориса из интереса, потому что подкатил он к ней этаким Индианой Джонсом, заморочил голову байками про исторические загадки и ожидающую его в будущем мировую известность. И физически он казался в то время привлекательным: невысокий, но крепкий, коренастый, ладный такой живчик с буйными каштановыми кудрями и ласковым, жадным до женщин взглядом ярких зеленых глаз.

К тому же многие Аделаидины подруги к концу пятого курса повыходили замуж – считалось, что пора, самое время.

А может, и на роду ей было написано связывать свою жизнь исключительно с археологами…

Через несколько месяцев после того замужества начались будни. Борис очень быстро потерял интерес к жене – да, красивой, да, привлекательной, но вялой какой-то, без огонька, – и в экспедиции во всякие романтические места ездил уже без нее.

В вялости жены он, разумеется, винил ее самое. Ему и в голову не приходило, что она-то была готова любить и по-настоящему привязаться к нему, что это он сам не смог (не захотел? не сумел?) затронуть некие чувствительные стороны ее натуры. Так, скользнул по зеркальной поверхности озера, не интересуясь и не вникая, а что же в глубине? Может, там и лежат сокровища, да ведь за ними еще надо нырять… надо доставать их… трудиться…

И она, смирившись, зажила этой полусонной-полупробужденной женской жизнью. Смириться Аделаиде было легко и по складу своего ровного, спокойного, терпеливого характера, и потому еще, что она была стыдлива, разговоров с подругами об эротических наслаждениях не вела, фильмами и книгами на эту тему не интересовалась.

Да и забеременела она быстро. Беременность была тяжелой, Аделаиду вопреки всяким правилам тошнило не один, а все три триместра, а еще отекали ноги, поднималось давление, томили тяжелые предчувствия…

(Не то что сейчас, подумала Аделаида, и у нее немного отлегло от сердца. Этот малыш ведет себя совсем не так, как Ленка; иногда она, Аделаида, даже сомневается, что беременна… Вот-вот, тут же отозвался один из наиболее вредных ее внутренних голосов, в том-то все и дело! Неправильная какая-то беременность, совсем без мучений. Это, наверное, тоже знак того, что далеко не все в порядке с ребенком…