Недостойный - Александр Максик

— Ты меня понимаешь, Гилад?

Мне ужасно хотелось кинуться на него. Я видел, как это происходит. Чувствовал, как мой кулак сокрушает его челюсть. Как я вышвыриваю его за дверь. В окно. Перерезаю ему горло. Рву на части. Его кровь у меня на костяшках пальцев. Я ощущал, как собираюсь для броска, готовлюсь. Момент подступал, нервы напряглись, я нападу, схвачу его за горло. Я убью его.

Но вместо этого я посмотрел на мать, которая притворилась, будто испытывает не страх, а озабоченность. Она слегка подняла голову, и мы обменялись взглядами. Потом я посмотрел поверх ее головы, в окно. Там было холодное небо. Ветка платана раскачивалась за окном. Еще дальше деревья клонились под порывами ветра. Свисающий с крыши обрывок провода вертелся за двойной рамой стеклопакета. Я увидел Сакре-Кёр, молчаливый и бледный в отдалении, приклеенный к небу.

— Гилад, убирайся отсюда.

Игнорируя его, я снова посмотрел на мать. На правой щеке у нее проступила россыпь красных пятен, на губах застыли капельки крови. Взгляд ее глаз был пустым.

— Прости, — прошептала она, обращаясь ко мне. — Прости.

В этом извинении я нашел для себя выход. Моей вины тут не было. Меня это не касалось. Поэтому я оставил их там.

В ту ночь я так и просидел в своей комнате. Мочился в окно на дворик внизу. Я читал. Ходил взад-вперед по комнате. Брался за ручку двери.

Представлял, как открываю ее. Врываюсь к ним. Иду по этой проклятой комнате. Нападаю. Вышвыриваю. Ухожу.

Но я струсил. Остался на месте. Посмотрел в ночь и отложил все это. Я смотрел в окно и знал, что Силвер где-то в городе, в своей квартире. Читает. Слушает Джона Колтрейна или что-нибудь другое. Или сидит за столом и проверяет тетради. Может, пишет стихи. Свет приглушен, красивая женщина с оголенными плечами читает на диване. Он жил там своей замечательной жизнью. Я видел это со всей ясностью.

Я думал про утро, о встрече с Колином. На следующий день мы вступим в схватку. Поборемся за что-то важное. Завтра мы будем смелыми.

Проснулся я очень рано и ушел. Дверь в их спальню была закрыта. В слабом утреннем свете все выглядело как обычно, подушки на диване снова лежали на своих местах.

«А затем однажды ты живешь во Франции…»

Я вышел на улицу Турнон. Добежал до бульвара Сен-Жермен и свернул на восток. Я продолжал бежать. Было начало седьмого, и на улицах стояла тишина. Открывались кафе, усталые официанты расставляли на террасах стулья, курили утреннюю сигарету. Я бежал мимо мусорщиков в зеленых робах, убирающих последний ночной мусор. Добрался до моста Сюлли.

Я бежал, пока не выбился из сил. Расстегнул куртку и пошел шагом. Свежий утренний воздух охладил пот у меня на груди, на лице, на затылке. Я перешел по мосту и остановился, чтобы полюбоваться восходом солнца над скучными промышленными зданиями на востоке.

Прогулялся по бульвару Анри Четвертого и, дойдя до площади Бастилии, сел за столик в «Кафе Франсэз». Официанты еще расставляли стулья. Дул очень холодный ветер. Я заказал кофе с молоком и круассан. Официант обслуживал меня молча. Кофе и молоко подали в отдельных кувшинчиках, и то, и другое обжигающе горячее, а круассан был еще теплым. В последний раз я ел накануне во время перерыва на ленч. Я очень быстро поел, а потом, вспомнив Силвера, очень медленно налил кофе и молоко.

Когда я утолил голод и от кофе начало проясняться в голове, моей первой мыслью было, что он одобрил бы. Ему понравилось бы, что я сидел там один, так рано утром, уделяя столь пристальное внимание простым, прекрасным вещам. Парижскому утру, кофе, молоку, кувшинчику. Его воображаемое одобрение породило уверенность, что все будет хорошо. Что бы ни пошло не так, все будет хорошо.

Родители ни имеют ко мне никакого отношения. Моя мать сама принимала решение и продолжала это делать. Я-то тут при чем? Она вышла за него замуж. Она уступила. Осталась. А моя жизнь принадлежит мне. Скоро я от них освобожусь. Мой гнев, мой новый, легко вынесенный приговор двигали меня вперед в тот день.

Я открыл рюкзак и достал «Постороннего». Как он гордился бы мной, сидящим в одиночестве холодным утром, с книгой на столе рядом с остатками завтрака. Совершенно один, день только начинается. Я подвинул книгу, совсем новенькую, словно размещал объекты натюрморта, переместил чашку в одну сторону, пепельницу — в другую.

Из рюкзака я извлек карманное издание на французском, приобретенное в «Лекюм де паж». Сначала я буду читать его, делая умные замечания насчет перевода и о том, насколько больше я насладился романом в оригинале.

Aujourd’hui, maman est morte. Ou peut-etre hier, je ne sais pas. Мама умерла сегодня. A может, это было вчера, не знаю.

Те первые слова. Я совсем проснулся. Они смущают даже теперь, когда прошло столько времени. Сколько подростков запало на эту книгу к тому времени, как ее открыл я? Но я не знал, и, полагаю, это делает ему честь. Он никогда не говорил нам, а я не додумался спросить.

Вся та эпоха закончилась — «Галуаз» и черные водолазки, — но для меня тогда она была тайным подарком, врученным как-то в пятницу днем в начале нашей жизни.

Я читал, как читаешь, когда молод. Я верил: все это написано для меня. То, что я видел и чувствовал, узнавал, было моим собственным открытием. Я читал несколько часов без передышки. Человек, который и глазом не моргнул при известии о смерти своей матери — в то утро он позволил мне бросить мою собственную мать, предоставить ей, не чувствуя за собой вины, самой разбираться в своей жизни, делать свой выбор.

Когда я оторвался от чтения, было почти одиннадцать часов. Я заказал омлет и еще кофе. Кафе начало заполняться. Я с изумлением увидел вокруг себя людей, читающих газеты, болтающих друг с другом. Я был частью того места, того момента, одного субботнего утра. Я не думал о минувшей ночи. Отгородился от нее. Камю в тот день принадлежал мне. Силвер подарил его мне. Мерсо и все остальное.

Я пошел по бульвару Бомарше, глубоко засунув руки в карманы. Рядом с Дворцом республики, вдоль бульвара дю Тампль стояли в ряд темно-синие полицейские фургоны. Спецназовцы в бронежилетах курили, пили кофе из термосов, спокойно готовясь к схватке. Я увидел, как один из них чистил зубы, сплевывая в канаву. Я пошел не спеша, чтобы разглядеть их.

Мужчины были сильными, уверенными в неизбежности насилия.

Позднее они пустят в ход свои дубинки, кулаки. На них станут нападать, забрасывать бутылками. Они будут швырять людей на землю.

На статуе Республики уже висели плакаты. Вокруг толкались люди, ожидающие протестующих, которые шли от станции метро «Бастилия». Ветер набирал силу, гоняя по площади листья. Группы подростков болтались рядом, одетые в тогдашнюю униформу парижских хулиганов — нейлоновые спортивные костюмы, брюки заправлены в белые носки, смешные сумочки на поясе, на головах маленькие кепки козырьком назад или наброшены капюшоны. Толпа собиралась у подножия статуи, поглядывая на парней, которые забрались до половины монумента и держали большой плакат — «Против Буша/Против войны». На крыше автобусной остановки сидели девчонки и пили пиво.