Солнце, вот он я - Чарльз Буковски

Нет, только слышал, но не читал. Я почти утратил способность читать. Все, что смог, я прочел подростком и лет в двадцать, а теперь мне читать трудно, кроме собственной писанины.

Это почему? Вам скучно?

Скучно. Читаю строки, углубляюсь в первый абзац — и больше не могу… чувствую фальшь. Сразу же скверная строка или скверный абзац — и они все портят. Наверное, не могу читать, потому что слишком критичен. В себя влюбился, видимо.

У вас в прозе есть центральная тема?

Жизнь — с маленькой «ж».

Опыт?

Что-то оттуда, а что-то из услышанного, представляемого… отовсюду. Чем больше опыта, тем лучше, конечно.

Я собирался спросить, есть ли у вас любимые современные прозаики, но, поскольку вы почти не читаете, их, наверное, нет.

Был один давний неоткрытый парень — ну, в свое время его, конечно, открыли. Джон Фанте. Очень сильно на меня повлиял. Мне нравился стиль его письма. Открытый и легкий, ясный и эмоциональный — просто чертовски хорошее письмо у него было. Сейчас, похоже, забыт.

Какие у него книги?

«Спроси у праха», «Подожди до весны, Бандини». Г. Л. Менкен[99] его открыл и напечатал в «Америкэн меркьюри». Фанте, он писал о жизни итальянской семьи. Мне нравился его стиль — открытый и ясный. И еще нравилась Карсон Маккаллерс. По-моему, она очень хорошо пишет. А современные писатели — я не знаю. Мейлер у меня не идет. Не знаю. Читаю я не очень много, но, даже если на что-то натыкаюсь, не действует.

А Уильям Сароян?

Сароян — мне его стиль нравился; легкий. Фанте и Сароян, мне очень нравился их открытый легкий стиль, но Сароян такой приторный с этой своей любовью: он как бы такую страну фей где-то у себя выстроил, и она не вполне стыкуется с реальностью. Это меня немного раздражало, но легкость его и открытость — он по большей части забивал их патокой и взбитыми сливками. Я не понимал, как человек, способный писать так легко и открыто, может спотыкаться на содержании, на другой стороне того же самого. Поэтому я решил позаботиться о содержательной… дряни.

Мне кажется, вы с Сарояном — разные стороны одной монеты, потому что есть в вас эта вот общая открытость, о которой вы говорите.

Мне очень нравился его стиль. Я его сразу же перенял. Он может уложить легкую текучую строку, незамутненную, но то, что он ею говорит, — ой.

Он был молодым идеалистом.

Это правда. А вот я молодым идеалистом никогда не был. В том и разница. Мне бы хотелось думать, что я ближе к истине. У меня бывают минуты оптимизма. Они редки. (Распределяется пиво.) Думаете, получится как-нибудь все это записать?

Я все затранскрибирую, а медленное потом выброшу.

(Смеется.) Может, придется выбросить все целиком.

Я вот еще что хотел спросить: зачем, говоря по-простому, вы пишете непристойные рассказы?

По-моему, я не пишу непристойных рассказов.

Давайте я скажу иначе. Многие — о неприглядной стороне жизни.

А, ну да — так я и живу на неприглядной стороне. Следовательно, способен писать о ней, о том, что на дне жизни. Я жил с алкоголичками; жил почти без денег; не жизнь, а сплошное безумие. Приходится об этом писать. Секс иногда бывал чумазым; а непристойный рассказ — это очень скучно. Вы их почитайте: «Парень вынул свой пульсирующий хуй; в хуе было восемь дюймов длины, и она потянулась к нему губами…» Вот вам непристойный рассказ, и это скучно. Поэтому я бы не утверждал, что пишу непристойные рассказы.

Я почему так сказал: это определение, вам же приписываемое, использовалось, кажется, в антологии современных американских поэтов Миллера.

Ну, это нормально. Это нестрогое определение. Мне от него ни холодно ни жарко. Я просто не грязный парень. Во мне много от пуританина. Мне подруги говорят: «Господи, да ты почти что пуританин — и пишешь такое».

Почему они так говорят?

Ну, в сексуальном акте, в любви я не слишком напорист. Терпеть не могу заниматься любовью при свете дня; вроде как ты смотришь ей в глаза, она тебе в глаза смотрит. Как-то неловко. Во мне много пуританского. К счастью, я встретил женщину, которая многому научила меня в любви, — понимаете, чего хочет женщина. Я подчинился, и мне понравилось. Учусь вот на старости лет. Наверное, за прошедшие лет двадцать-тридцать многие женщины считали, что я ебусь скверно. Неудивительно, что у меня с ними столько неприятностей. Теперь же, господи боже мой, их не отвадишь. Все с ног на голову перевернулось.

С тех пор как вы стали писателем, у вас больше женщин?

С тех пор как я пять лет назад научился хорошо заниматься любовью, у меня было много хлопот, и писательство как-то с этим связано, но, скажем так, опыт в любви тоже не последнюю роль сыграл. У меня есть поговорка про женщин «Они всегда возвращаются». И это правда. Вроде ушли навсегда, а они опять под дверью. Они всегда возвращаются, иногда по две-три разом. Вот тогда бывает круто. Я превратился в дамского угодника, а у меня пузо, видите; мне пятьдесят четыре года; я сутулый; нервы ни к черту. И вдруг — дамский угодник. Жуть.

Большинство ваших стихов вышли в тех трех томах, что выпустил «Блэк спэрроу»?

Да, в последнем они сделали «Распятие» и кое-что выбрали для другого, последнего, «И в воде горит»; там много стихов, не вошедших в две книги — «Пересмешник» и «Дни скачут»; те они включать не стали. Поэтому покупайте эти три — там примерно вся моя поэзия. Больше нет ничего. Я, конечно, намерен писать еще двадцать лет. Так что видно будет.

Мне очень понравилось «Ну и мужик я был».

А, да. Мне многие говорят, что им нравится, но сам я не… Мне кажется, оно чуток дурковатое, слегка такое слезливое, мне оно не очень. Он там звезды и луну с неба хватает. Ну да, подруга моя говорит: «Взял бы да почитал его на чтениях», а я: «Да ни за что!»

Ну, он же как Большой Барт[100].