Илион - Дэн Симмонс

– Да что ты! Мне это не бросилось в глаза, – совершенно серьезно изумился европеец.

Человеческий юмор не был чужд моравекам; даже самые примитивные из них, созданные и спешно уничтоженные людской расой еще до эпидемии Рубикона, – саморазвивающиеся, почти бесчувственные космолетчики – уже воспринимали шутки. Без этого полноценное, двустороннее общение невозможно. Смех столь же неотделим от человеческого мышления, как гнев, логика, ревность или гордость – качества, заметно присущие бесконечному творению Пруста и оцененные Манмутом по достоинству. Но не заметить иронического взгляда автора? Это было бы крупным упущением. Десятки лет капитан «Смуглой леди» исследовал игру слов, юмор и сатиру в произведениях Великого Барда, выискивал тончайшие оттенки смешных фраз или комических положений…

– Вот послушай. – Орфу ловко перебежал по исправно натянутому канату обратно к пульсирующим термоядерным двигателям. – Перечитай-ка еще раз отрывок из «Любви Свана». Помнишь, герой отчаянно хочет убедить ветреницу Одетту остаться дома и не ходить в театр без него, пуская в ход все свои уловки отпетого эмоционального шантажиста?

И он переслал нужный текст.

– Клянусь, – говорил он ей за несколько минут до ее отъезда в театр, – что всякий эгоист на моем месте был бы счастлив, если б ты отказалась исполнить его просьбу, – ведь у меня вечером масса дел. Я бы не знал, как мне быть, не знал, как мне выпутаться, если бы, паче чаяния, ты мне сказала, что не поедешь в театр. Но мои дела, мои развлечения – это не все, я должен подумать и о тебе. Если мы расстанемся с тобой навсегда, ты вправе будешь упрекнуть меня, что в решительную минуту, когда я чувствовал, что теряю уважение к тебе и скоро разлюблю, я тебя не предостерег. Видишь ли, не в «Ночи Клеопатры» (ну и название!) тут дело. Мне важно убедиться, что ты действительно стоишь на самой низкой ступени умственного развития, что в тебе нет ничего хорошего, что ты презренное существо, неспособное даже отказать себе в удовольствии. Если ты правда такая, то как же я могу тебя любить, раз ты не личность, не цельная натура, пусть несовершенная, но подающая надежды? Ты бесформенна, как вода, которая стекает с любого склона, ты – рыба, не обладающая ни памятью, ни способностью мыслить: рыба сто раз на дню бьется о стекло аквариума, которое она принимает за воду. Разумеется, твой ответ не сразу изгонит из моего сердца любовь, но неужели ты не понимаешь, что ты станешь для меня менее привлекательна, как только я увижу, что ты – не личность, что я не знаю никого ниже тебя? Конечно, я предпочел бы обратиться к тебе с просьбой не ходить на «Одну ночь Клеопатры» (меня тошнит от одного названия) так, как будто это для меня несущественно, и притом в тайной надежде, что ты все-таки пойдешь в театр. Но именно потому, что я придаю твоему решению большое значение, раз твой ответ будет иметь важные последствия, я считаю необходимым честно тебя предупредить.

Одетта обнаруживала все признаки волнения и беспокойства. Смысл того, что говорил Сван, был ей недоступен, но она понимала, что это целая «громовая речь», что это настоящая сцена, что тут и мольбы и упреки, а так как Одетта хорошо изучила мужчин, то, не вдумываясь в отдельные слова, она соображала, что мужчина никогда бы их не произнес, если б не был влюблен, а раз он влюблен, значит, подчиниться ему невыгодно, что от неповиновения его влюбленность только усилится. Вот почему она выслушала бы Свана с полнейшим спокойствием, если б не видела, что время идет и что если Сван сию минуту не замолчит, то она (это было сказано ею с улыбкой, выражавшей нежность, смущение и упорство) «непременно опоздает на увертюру!»[12]

В тесном отсеке управления «Смуглой леди» Манмут громко расхохотался. Он понял. Потрясающий юмор! Читая отрывок впервые, капитан подлодки уделял все внимание человеческим эмоциям – ревности и очевидному желанию Свана управлять поведением женщины по имени Одетта. И вдруг… словно чистое окно прояснилось во льдах.

– Благодарю, – промолвил моравек, обращаясь к пятнадцатиметровому крабу, который успел снова устроиться в коконе. – Думаю, до меня начинает доходить. И я ценю это. Вроде бы ничего общего с Шекспиром – отличаются язык, тон, построение. И все-таки нечто… совпадает.

– Оба одержимы загадкой человека, – предположил моравек с Ио. – Твой Шекспир рассматривает грани человечности сквозь реакцию на события, ищет сокровенное под маской характеров, очерченных внешними поступками. А герои Пруста погружаются в пучины памяти, чтобы воочию разглядеть все те же грани. Другими словами, твой Бард похож на Короса III – он возглавляет экспедицию, стоя на капитанском мостике, тогда как мой дражайший Марсель скорее сродни тебе самому, заключенному в кокон «Смуглой леди», ныряющему в глубину, дабы изведать подводные рифы, познать тайны морского дна, иных живых существ и даже целого мира при помощи эхолокатора.

Европеец задумался на пару-тройку наносекунд.

– Да, но я не вижу, каким образом его герои приблизились к разгадке, плавая по волнам памяти… И пытались ли вообще?

– Не только памяти, друг мой. Ты забываешь о времени.

Внезапно Манмуту почудилось, будто Орфу легко дотянулся до него сквозь почти неуязвимую, непробиваемую оболочку двух кораблей и коснулся некой заветной, очень личной струны.

– Время существует отдельно от памяти, – пробормотал он скорее для себя. – Но может ли память существовать отдельно от времени?

– Именно! – громогласно подтвердил иониец. – И только так. Главные герои Пруста – прежде всего авторское «я» или рассказчик «Марсель», а с ним и бедняга Сван – предпринимают ровно три попытки отыскать и сложить вместе части этой запутанной головоломки под названием «жизнь». Каждый из подходов обречен на неудачу, однако сама история каким-то образом создает ощущение победы, несмотря на все промахи рассказчика и даже автора!

Хозяин «Смуглой леди» погрузился в молчание. Затем принялся переключаться с одной камеры внешнего наблюдения на другую.

«Внизу», над Поясом, парил устрашающий круглый парус. Моравек увеличил изображение до предела и отчетливо увидел, как черноту космоса прорезает одинокий астероид. Столкновения можно было не опасаться. Мало того, что корабль пролетал над плоскостью эклиптики на высоте ста пятидесяти миллионов километров – небесное тело мчалось в противоположном направлении. Сверившись с банком данных Ри По, Манмут узнал его название – Гаспра – и размеры: 20х16х11 километров. Астероид, похожий на бесформенную картофелину, наугад изрезанную кратерами глазков, оказался крохотным, но все же настоящим миром. Подумать только, при мощном увеличении он являл признаки заселенности и даже цивилизации: скалы избороздили ровные линии, в глубинах кратеров мерцали огни, на сплющенном «носу» Гаспры сиял четкий рисунок, сложенный из искусственных источников света.

– Роквеки, – вполголоса промолвил Орфу, который, видимо, глядел в ту же сторону. – Их тут несколько миллиардов по всему Поясу.