Лунный нетопырь - Ольга Ларионова

И когда она в сопровождении молчаливого Дуза очутилась, наконец, под ленивым солнышком Тихри, уже по отсутствию девичьего щебета, всегда доносившегося из пестрых палаточек и снятых с колес кибиток, окружавших княжеский шатер, мона Сэниа поняла, что опоздала.

Лронг был в шатре один, и она, приподняв кожаный полог входа, осененного черной траурной ветвью, бесшумно скользнула по вытоптанному ковру к замершему в скорбном оцепенении князю. На какой-то миг замерла, как и он. Что связывало ее с этим тихрианским великаном? Однажды она попыталась найти слово, коим можно было бы наречь их отношения. Наречь… Даже в старинных куртуазных романах такого слова не нашлось. Просто он, как никто другой во Вселенной, умел одарить ее какой-то невероятной полнотой самоощущения: рядом с ним она чувствовала себя и самой прекрасной женщиной, и самым нежным другом, и самой трепетной матерью, и самой своенравной принцессой (да простит ее Юрг!)

Но что же она могла дать Лронгу взамен?

Поднявшись на цыпочки, она обняла его голову и хотела прижать к своему плечу, но Лронг, перехватив ее за запястья, мягко развел руки той единственной женщины в мире, за одно прикосновение которой он готов был отдать полжизни.

— Даже в такой горести, как моя, я не имею на это права, — прошептал он.

— На сочувствие имеет право и последний бедняк, — возразила она.

— Значит, я беднее последнего нищего…

Он подвел ее к своему княжескому креслу, изукрашенному нездешней резьбой — как видно, только чудом уцелевшему от пожара, испепелившего Пятилучье со всеми его сокровищами; привычно устроился возле ее ног. Мона Сэниа угадывала всю неизмеримость его скорби уже хотя бы по тому, что впервые он глядел в пол, а не пожирал ее глазами.

И до этого, в сущности, совсем одинокий, он остался теперь без единой родной души.

— Если ты хочешь поделиться со мной… — прошептала она, надеясь, что от этого ему станет легче.

Он понял, покачал головой:

— Он уснул, как засыпают горы под покровом облаков. Последний сон его был светел, потому что он улыбался. Казалось, он увидел что-то долгожданное… Внуков, может быть. Внуков и правнуков, которые, обогнув Тихри по дороге предков, когда-нибудь вернулись бы к приютившей его прах анделахалле… Три дня назад мы отнесли его туда.

— Но, может быть, ваши милосердные анделисы, которые один раз уже… — с надеждой вырвалось у принцессы.

— Они никого и никогда не воскрешают дважды, — покачал головой чернокожий великан. — Такого под небом Тихри еще не бывало.

— Все когда-то случается в первый раз. А вдруг?..

— Нет. И потом, неужели ты думаешь, что я не убедился в этом своими глазами?

— Прости, дорогой мой друг, я причинила тебе лишнюю боль. Скажи, чем я могу утешить тебя?

Он нашел в себе силы улыбнуться:

— Только доброй вестью о себе самой.

— Тогда мне нетрудно это сделать, — заторопилась она, пытаясь хотя бы звуками своего голоса, а не смыслом говоримого, отвлечь его от неизбывной скорби. — У нас, на моем острове, где я всегда была бы рада видеть тебя гостем, прибавление семейства: вернулся этот бродяга, самозваный рыцарь по-Харрада. Не знаю, где он пропадал и что с ним приключилось, но свалился он, как говорит мой супруг, точно снег на голову; и не один — с новорожденным сынишкой!

Лронг с усилием приподнял уголки губ, что должно было означать улыбку.

— Я представляю себе его счастье… — Голос осиротелого князя был тусклым, как шелест погребального покрова: разумеется, никакого счастья он сейчас не в силах был представить.

Но в иллюзорный круг своих забот ей удалось его втянуть. И то хорошо.

— Вот то-то меня и беспокоит, — продолжала лепетать принцесса, — что этот беспутный батюшка вовсе не радуется своему младенцу! Хотя нет сомнений, что это действительно менестрелев сын. Даже голос — как у птицы лесной. Правда, мать у него, судя по его личику, немножко странновата…

— Она с твоей дороги или чужестранка?

— Это покрыто мраком его беспамятства, потому что Харр о ней даже ни разу не упомянул. Какая-то страшная боль стоит между ним и его прошлым. Но, насколько можно судить по малышу, подружка Харрова не принадлежит ни к одному из племен Джаспера или Тихри.

— Так ты даже не знаешь, где он находился все это время?

Это долгая история. — Мона Сэниа оперлась локтями о колени, опустила подбородок на сцепленные пальцы; Лронг слушал, зачарованный голосом, который чудился ему в каждом сне, и принцесса радовалась, что отвлекает его от печальных раздумий. — Я сама виновна в том, что он очутился неведомо где — попался под горячую руку, ну, со мной бывает… А я не очень за него беспокоилась, ведь он сам только и мечтал, как о странствиях по еще нехоженым тропам. Но так получилось, что земля его скитаний оказалась неведомой не только для него, но и для нас. Когда я спохватилась и решила вернуть нашего менестреля назад, оказалось, что того места, куда я его отправила, уже не существует…

— Как же он сам-то уцелел?

— Об этом только он один и сможет рассказать, когда память снова будет ему подвластна. Ведь может статься, что побывал он в краях, изобилующих колдунами и магами. А что дело тут в чародействе, сомнений нет: ведь вернулся же он назад неведомо как. Мы с супругом моим перебрали всех, кто обитает на Игуане — нет, ни один не причастен к непостижимому возвращению нашего бродяги.

Лронг провел ладонью по перечеркнутому косичками лбу, разглаживая собравшиеся над бровями морщины.

— А не допускаешь ли ты, госпожа дум моих, что он сделал это… сам?

— Сам? — Она в изумлении уставилась на тихрианского правителя. — Что ты говоришь, мудрый Лронг? Разве известно, что хоть кто-то из твоих подданных совершал, как мы, мгновенные перелеты через ничто ?

— Я об этом не слышал, — покачал он головой, в которой она заметила первую поблескивающую седину. — Но надо спросить сибиллу, он у нас знаток всех сказок и преданий.

— Погоди, добрый мой Травяной Рыцарь, — проговорила она с мягкой улыбкой. — Я еще хочу побыть с тобой. А если сибиллу позовешь, то потом его из шатра не выставить будет; знаю я его, старого болтуна.

Но Лронг уже решительно поднялся и, подойдя к дверному проему, приподнял полог:

— Эй, сибиллу сюда!

Ответа не последовало, но было слышно, как прытко затопали тяжелые сапоги, и не одни. Что-то острожен стал князь, раньше у его шатра такого караула не было.

— Малейшее желание твое — закон мой, — как бы оправдываясь проговорил он, возвращаясь на прежнее место. — Да и сибиллушку пожалеть надо, убивается он…

Мона Сэниа поняла: старый сморчок стал дорог Милосердному князю хотя бы потому, что скрашивал последние дни его тихо угасавшего отца.