Конформист - Альберто Моравиа

Заставьте их замолчать… на что мне аплодисменты… я объявляю войну… как можно объявить войну, если рукоплесканиями тебе мешают говорить?

Мы объявим войну завтра, майор, — сказал профессор, глядя на безумца с высоты своего роста.

Завтра, завтра, завтра! — завопил сумасшедший, внезапно впадая в ярость, смешанную с досадой и отчаянием. — Всякий раз — завтра, войну надо объявить немедленно!

Да почему, майор? Что за спешка? В такую-то жару! Бедные солдаты… вы что, хотите, чтобы они воевали в такую жару? — Профессор плутовски повел плечами.

Сумасшедший озадаченно посмотрел на него, возражение явно привело его в замешательство. Потом он крикнул:

— Солдаты будут есть мороженое… ведь летом едят мороженое, не так ли?

— Да, — подтвердил профессор, — летом едят мороженое.

Значит, — с торжествующим видом заявил сумасшедший, — мороженое, много мороженого, мороженое для всех. — Бормоча, он отошел к столу и, не садясь, схватил карандаш и торопливо написал несколько слов на последнем листке, который и протянул врачу: — Вот объявление войны… больше я ничего делать не стану… передайте его, кому положено… колокола, о, о, эти колокола! — Он отдал листок врачу и, словно затравленное животное, забился в угол возле кровати, обхватив голову руками и повторяя с тоской: — Эти колокола… неужели они не могут хоть на мгновение перестать звонить?

Врач бегло взглянул на листок, потом протянул его Марчелло. Наверху было написано: "Кровопролитие и печаль", а внизу: "Война объявлена", обычными крупными буквами с росчерком. Врач сказал:

Кровопролитие и печаль — это его девиз. Эти слова вы найдете на всех листках, он одержим ими.

— Колокола… — скулил сумасшедший.

— Он их действительно слышит? — в растерянности спросила мать.

Возможно, это слуховые галлюцинации, как прежде с аплодисментами. Больные могут слышать самые различные шумы: голоса, крики животных или шум моторов, мотоцикла например.

— Колокола! — завопил сумасшедший диким голосом.

Мать отступила к двери, бормоча:

— Это, должно быть, ужасно… бедняжка, кто знает, как он страдает… если я нахожусь под колокольней и в это время начинают звонить колокола, мне кажется, я схожу с ума.

— Он страдает? — спросил Марчелло.

А вы бы не страдали, если бы слышали, как большие бронзовые колокола часами звонят над самым вашим ухом? — Профессор повернулся к больному и прибавил: — Сейчас мы заставим колокола замолчать — отправим звонаря спать. Мы дадим вам кое-что выпить, и вы больше ничего не услышите. — Он сделал знак санитару, который тут же вышел. Затем обернулся к Марчелло: — Это довольно тяжелые формы проявления болезни. Больной переходит от неистовой эйфории к глубокой депрессии. Недавно, во время чтения, он был возбужден, а теперь подавлен. Хотите сказать ему что-нибудь?

Марчелло посмотрел на отца, который продолжал жалобно бормотать, сжав голову руками, и холодно ответил:

— Нет, мне нечего ему сказать, да и потом, к чему это? Все равно он меня бы не понял.

Порой они понимают, — заметил профессор, — понимают больше, чем кажется, узнают близких, обманывают даже нас, медиков. Э-э, не все так просто.

Мать подошла к безумцу и сказала приветливо:

Антонио, ты узнаешь меня?.. Это Марчелло, твой сын… послезавтра он женится. Ты понял? Женится…

Сумасшедший поднял глаза на мать почти с надеждой, подобно тому, как раненый пес смотрит на хозяина, который склоняется над ним и спрашивает его как человека, что у него болит. Врач повернулся к Марчелло и воскликнул:

Свадьба? Дорогой доктор, я ничего не знал… самые добрые пожелания… в самом деле, искренне вас поздравляю!

— Спасибо, — ответил Марчелло сухо.

Мать сказала простодушно, направляясь к двери:

— Бедняжка, он не понимает… Если бы понял, то точно бы не радовался, как и я.

— Прошу тебя, мама… — коротко сказал Марчелло.

Это неважно, твоя жена должна нравиться тебе, а не другим, — примирительно ответила мать. Она повернулась к сумасшедшему и сказала ему: — До свидания, Антонио.

— Колокола! — провыл сумасшедший.

Они вышли в коридор, встретившись с Францем, который нес стакан с успокоительным. Профессор закрыл дверь и сказал:

Любопытно, доктор, насколько безумцы в курсе происходящего и обо всем осведомлены, насколько они чувствительны ко всему, что волнует общество. У власти фашизм, дуче, и вы найдете множество больных, помешавшихся, как ваш отец, на фашизме и дуче. Во время войны не сосчитать было больных, мнивших себя генералами и хотевших заменить Кадорну или Диаза. Недавно, во время полета Нобиле на Северный полюс, у меня было по крайней мере трое больных, которые точно знали, где находится знаменитая красная палатка, и изобрели специальный аппарат, чтобы прийти на помощь участникам экспедиции. Сумасшедшие никогда не отстают от времени, в сущности, они продолжают участвовать в общественной жизни, и безумие как раз есть средство, которым они пользуются, чтобы участвовать в ней, разумеется, в качестве честных сумасшедших граждан, какими являются.

Врач холодно рассмеялся, весьма довольный собственным остроумием. Потом повернулся к матери, но слова его явно были предназначены прежде всего Марчелло:

Ну, в отношении дуче мы все безумцы, как ваш муж, не правда ли, синьора? Все буйнопомешанные, которых надо лечить душем и смирительной рубашкой, вся Италия — один сумасшедший дом, эх-хе-хе.

Мой сын в этом плане явно умалишенный, — сказала мать, простодушно поддавшись на намеки врача. — Более того, как раз по дороге сюда я говорила Марчелло, что между ним и его несчастным отцом есть нечто общее.

Марчелло замедлил шаг, чтобы не слышать их. Он увидел, как они дошли до конца коридора, свернули за угол и исчезли, продолжая болтать. Он остановился, в руке у него по-прежнему был листок бумаги, на котором отец написал свое объявление войны. Поколебавшись, Марчелло вынул из кармана бумажник и положил туда листок. Затем прибавил шаг и догнал врача и мать на первом этаже.

Ну… до свидания, профессор, — говорила мать. — До чего мне его жаль… неужели нет никакого способа, чтобы вылечить его?

Наука пока бессильна, — ответил профессор без всякой торжественности, машинально повторяя затасканную формулу.

— До свидания, профессор, — сказал Марчелло — До свидания, доктор, и еще раз самые искренние и сердечные поздравления.

Они прошли по гравиевой дорожке, вышли на улицу, направились к машине. Альбери был на месте, стоя возле открытой дверцы с фуражкой в руках. Не говоря ни слова, они сели в машину, и автомобиль тронулся с места. Марчелло какое-то время молчал, потом обратился к матери:

— Мама, я хотел бы задать тебе один вопрос… думаю, я могу говорить с тобой откровенно, да?