Скунскамера - Андрей Аствацатуров

Я смутился. До этого момента мне казалось, что все забыли о моем дневнике и о замечании.

— Не знаю, — ответил я. — Дура она…

— Дура-то дура… — со вздохам согласился папа, отправляя в рот кусок котлеты. — Но вот…

— Леня! — вмешалась мама. — Опять ты при ребенке! Теперь он учиться перестанет.

— Я ему перестану! — поднял брови папа. — Так все-таки… что там у вас произошло?

— Это Старостин ругался! — быстро сказал я. — А замечание написали мне.

— Как всегда… ругался Старостин, замечание написали тебе, потому что ты сидел рядом, развесив уши! — раздраженно заметил папа.

— Леня! Снова не начинай, — вступилась мама и тихо добавила: — Мы же договаривались.

Я обиженно насупился.

— И что же он там такое говорил? — спросил папа.

— Кто?

— Да этот твой Старостин?

— Ругался… — уклончиво сказал я.

— Как ругался?

Я молчал. Почувствовав, что пауза слишком уж затянулась, а родители не отстают и ждут ответа, выдавил наконец:

— Матное слово.

— Не матное, а матерное! — поправила мама.

— Матерное слово, — повторил я.

— Какое именно? — на лице у мамы появилось любопытство, которое она старательно пыталась спрятать в нахмуренных бровях.

Я молчал.

— Андрюша, — спокойно сказала мама, — нам нужно знать, как все было на самом деле, чтобы потом с Валентиной Степановной разговаривать. Почему из тебя все нужно клещами вытаскивать?

Я собрался с духом и сказал:

— Женский хуй!

Мама с папой переглянулись и прыснули.

— Еще раз… какой? — снова спросила мама.

— Вера, хватит! — сердито одернул ее папа, хотя на самом деле было видно, что ему весело. — Давай сейчас все начнем повторять эти глупости. Так, ты чай допил?

Я кивнул.

— Иди тогда займись чем-нибудь. — В чертей своих поиграй. Вечно ты попадаешься!

«Чертями» папа называл моих игрушечных индейцев, которые мне бабушка привезла из-за границы.

На следующий день после родительского собрания мама вернулась домой поздно.

— Черт-те что! Черт-те что устроили! — услышали мы с отцом ее сердитый голос из коридора. Я готовил уроки, а папа лежал на диване и читал книгу.

— Леня! — громко позвала мама. — Помоги мне… тут сумки… еда всякая.

— Андрюша! — позвал меня отец. — Иди, помоги маме с сумками, тебе же сказано.

— Леня, я же, кажется, к тебе обратилась? — устало сказала мама, снимая пальто и принимаясь за свои длинные сапоги. — На, Андрюша, поставь на подоконник.

— Ты лучше скажи, что там было на родительском собрании?

Мама уже справилась с сапогами, надела тапки и зашла в комнату. Я отнес тяжелые сумки и взгромоздил их на подоконник. А потом вернулся в комнату и сел за свой стол.

— Ох-х… — вздохнула мама и опустилась на край дивана. — Я таких идиотов… Так! Андрюша! Выйди, пожалуйста, на кухню и дверь закрой!

— Ну, мама…

— Не «ну, мама», а выйди сейчас же!

Я послушно вылез из-за стола и пошел на кухню. Там я уселся на табуретку возле раковины поближе к двери, чтобы все слышать. Дверь я за собой, естественно, закрывать не стал. Сделал вид, что забыл.

— Ну, что… — доносился из комнаты тихий мамин голос. — Все, конечно, ругали Старостина. Его мама, кстати, не явилась. Сказали, она вроде работает сутки через трое на каком-то заводе.

— Ну?

— Чего «ну»? Устроили из мухи слона… Особенно эта идиотка, мама Оли Семичастных…

Мои родители не любили маму Оли Семичастных. Однажды она им позвонила и сообщила, что я научил ее Оленьку слову «ссать». Папа на меня раскричался, а я не мог понять, в чем дело. Ничему такому я Олю не учил. Потом все выяснилось. Я вспомнил, что объяснял Андрею Ложечникову сложные цифры — двадцать, тридцать — и сказал, что «дцать» — это сокращенно от десять. А Оля Семичастных нас подслушивала.

— Ты, Верочка, давай сразу к сути переходи! — поторопил папа.

— Так вот, значит… Теперь она снова за свое. Встает и при всех так нагло мне заявляет: Старостин и ваш учат детей нецензурным словам! Я ей говорю: «Что значит опять?» С тем ведь случаем разобрались? А она мне так хвастливо: «Ну, ваш-то во второй раз попался!» Тут уж я не выдержала…

— А Валентина что? — спросил папа.

— Сидит и молчит, как дура…

— Я говорю: — Ах, так? Да, знаете, говорю, мальчики сидели и о своих делах разговаривали. А Оленька ваша сама полезла к ним и сама стала выспрашивать. Андрюша, говорю, мой, Старостина остановил, чтобы он при девочках не ругался. Так что, говорю, ваша Оля — та еще штучка! И представляешь, что она мне заявляет, эта корова? «Вот видите, сами признались, что ваш сын испорченный, раз он такие слова знает. А моя Оленькая неиспорченная — она и спрашивала, потому что не знала. И откуда ей их знать? У нас в доме такие слова произносить не принято!» Я ей: «Вы что, намекаете, что мы с мужем материмся?» Ну, тут уж она смутилась…

— А Валентина что?

— Что-что… надулась и говорит: «Товарищи родители, давайте покорректнее!» А я думаю «сейчас я тебе покажу покорректнее, хавронья ты эдакая!»

Я, услышав слово «хавронья» не сдержался и захихикал.

— Андрюша! Хватит подслушивать! — крикнула мама. Она прикрыла дверь в комнату и начала говорить шепотом. И я так и не узнал, что она сказала тогда Валентине Степановне.

В школе меня с самого начала все раздражало. Уроки, перемены, еда в столовой, одноклассники. Нравились только занятия по физкультуре. Особенно ранней осенью, когда нас выпускали на улицу. Но и они довольно скоро стали похожи друг друга. Вдобавок у меня сразу же не заладились отношения с нашим школьным физруком Александром Палычем.

Мы называли его «беременный таракан». Физрук ходил по школе в синем спортивном костюме. Матерчатая куртка на молнии туго обхватывала покатые носорожьи плечи и огромное вспученное пузо, посредине которого болтался свисток, привязанный к отечной шее малиновым шнурком. Тренировочные штаны оползали возле колен и уходили в массивные, похожие на утюги серые кеды.

Когда я учился в первом классе, физрук не на шутку меня испугал. В тот день я ждал в вестибюле маму. Она зачем-то поднялась к Валентине Степанне. Я стоял перед стендами с наглядной агитацией, призывавшей школьников соблюдать правила дорожного движения. Там были нарисованы дети, которые не умели себя вести на улице. Девочки и мальчики либо переходили дорогу не в том месте, либо бежали на красный свет, либо пытались обойти автобус спереди, а трамвай — сзади, хотя нужно было делать наоборот. Этих плохих девочек и мальчиков сбивали машины и автобусы. Из окон им грозили пальцами шоферы и вагоновожатые. А там, где находиться было можно, за оградой или на переходе стояли хорошие дети, которые правила соблюдали. Они с тревогой и укоризной смотрели в сторону нарушителей.