Мастер Альба - Том Шервуд

Страшный, безмолвный и медленный танец зашелестел в дальнем дворике старых развалин. Волк до конца осознал, что всё очень всерьёз, что смерть подошла к нему, полному жизни, вплотную, и уставила прямо в лицо свои всевидящие пустые глазницы. Он, напрягая все свои отпущенные природой незаурядные силы, работал. Сноровисто, истово, заставив вострепетать заленившееся сознание: определял вес и положение пня, высчитывал точность захвата, длину поворотов, шагов. Он знал, что ещё может спастись, – если только будет всё время разворачиваться к мальчишке лицом, чтобы выхватить у него эту проклятую палку с его собственным проклятым ножом. Наконец пришёл миг, когда он, изрезанный со всех сторон, до пят залитый кровью, понял, что пропасть разверзлась под ним и ничто, ничто его не удержит. Волк отчаянно застонал, обхватил пень и, собрав все – до последней капельки – силы, вскинул его на грудь. Затем короткими, вполуприсяд, шажками, побежал сквозь проём в стене во дворик с избушкой, и ещё дальше, к тропе, по которой недавно в очередной раз ушли в мир людей его товарищи-звери. Он уже не обращал внимания на безжалостные укусы преследующего его маленького шмеля. Он тянул к себе последний свой шанс к спасению: надежду на то, что в болото шмель не пойдёт.

Делая частые остановки – чтобы, подбросив, поднять повыше и прижать к груди неподъёмную тушу проклятого пня, он лез вперёд и вперёд, раздвигая животом коричневую болотную жижу, и надежда его не сбывалась: Альба упрямо шёл следом, то опираясь на древко копья, то вонзая его в спину хрипящего Волка.

– Деньги возьми! – ревел Волк. – Деньги возьми! Или хочешь, про отца расскажу?! Его отравил ваш родственник, новый наследник! Что за границу уехал! А тебя Беспалый украл, мой брат!.. Дочь у него есть, Малянка…

Миг развязки пришёл неожиданно для обоих. Пень перетянул обессиленного Волка – вбок и вперёд, и тот оступился. Подняв столб бурой воды, пень, сочно чмокнув, ушёл в яму, вниз, и за пару секунд утянул за собой и закушенную руку – так, что Волк омочил шёку, грудь и плечо.

– Дай мне нож! – дико закричал он, выворачивая шею к Альбе. – Дай нож! Я руку отрежу! Уто… ну!..

И ушёл, – совсем не так, как обычные жертвы болот, засасываемые снизу, от ног. Голова и плечи его были уже в глубине, а ноги болтались в воздухе, бешено взбрыкивая.

Альба постоял ещё минуту, глядя на неторопливо всплывающие пузыри, повернулся и пошёл, помогая копьём, на остров, назад.

Он постоял, перекладывая какие-то мысли в маленькой своей голове. Принёс из избушки две небольшие скамьи, разбил их о камень и бросил в очаг. Немного согревшись, подошёл к открытому сундуку. Блеск золота осветил жёлтым светом его задумчивое лицо. Кивнув самому себе, Альба принялся вынимать из сундука мешочки монет, золотую посуду, женские витые браслеты, связки перстней и табакерки – и всё это уносил через задний дворик и бросал в маслянистую болотную воду. Наконец, он поднял снизу длинную цепь из колец серебра и два массивных, свинченных из золота и серебра канделябра. Унёс и это в болото, но в пустом уже сундуке, на самом дне лежал ещё один какой-то предмет, узкий и длинный. Альба поднял его, размотал кокон из алой шёлковой ткани. Ткань пролилась под ноги, на землю, а в руках у него остался немного изогнутый, странного золотистого цвета, клинок.

Альба долго стоял и смотрел, поддаваясь незнакомому, очаровывающему притяжению, на длинную ребристую рукоять, на невиданную однобокую заточку, на выбитую змейку на лезвии. Потом он вернулся к костру, немного ещё посидел, протянув к огню смуглые тонкие руки. Встал, срезал с палки новым длинным клинком волчий нож, и выбросил этот нож – туда же, в болото, и притащил и швырнул вслед за ним цепь. После этого он подвязал к золотому мечу верёвку, повесил его на плечо, взял утратившую наконечник длинную палку – и отправился в путь.

Он вошел в болото и двинулся в сторону, противоположную той, откуда его привели и куда ушла в полдень дикая стая, уносящая тела мёртвых людей. Опираясь на палку, пошёл наугад, от кочки к кочке, в наступающий вечер и в уже недалёкую ночь, без воды и еды, взяв с собой только помощь Судьбы, жёлтый клинок и страшную недетскую память.

Эта часть воспоминаний Мастера Альбы, рассказанная мне впоследствии Бэнсоном, была на первый взгляд очень короткой. Но я испытал от услышанного такое чувство восхищения и доброты, что излагаю эти воспоминания, насколько возможно подробно.

Абигаль просто лучилась счастьем оттого, что у неё появился брат. Когда Португалец, сирота, десятилетний тихоня, возвращался с Гансом из леса, Абигаль первым делом бежала к нему. Подпрыгивая на тонких ножках, она целовала его в закопчённую щёку (солнечным снопиком метались в воздухе её длинные, густые, жёлтые волосы), брала за руку и тащила к столу. Потом так же по-хозяйски распоряжалась млеющим от удовольствия Гансом. Усадив таким образом мужчин за стол, она бросала подгоняющий взгляд на неизменно смеющуюся при этом мамочку: “готова ли?” Та всегда была готова. Поднимала кувшин с нагретой водой, а Абигаль – большую деревянную чашку, и тогда уже они вместе подходили к своим лесным работникам и поливали им на руки. После – кормили.

Абигаль обязательно украшала чем-либо каждое блюдо: травинкой, завязанной в бантик, крохотным синим цветочком, недозрелым ячменным колосом. Один раз она воткнула в середину рыбного пирога прозрачное стрекозиное крылышко, нанизанное на сосновую длинную иглу на манер корабельного паруса. Таким украшением нужно было шумно восхититься, одобрить, потом осторожно убрать – и лишь после этого приниматься за блюдо.

После этого воскресного завтрака сводные брат и сестра забирались на высокую, в уютном углу за очагом, лавку-лежанку и занимались делом важным и трогательным: Португалец заводил долгий рассказ о том, что происходило в лесу за прошедшие шесть дней, а Абигаль старательно, торопливо-услужливым голосочком, поправляла его смешное произношение и подсказывала слова, которые он ещё не успел заучить.

На этой лежанке, обхватив друг дружку тонкими руками, они и засыпали, и Абигаль, закрывая глаза, улыбалась: все в деревне теперь знают, что у неё есть брат, и сын мельника, толстый злюка, теперь не посмеет её обижать.

Мельников сын был для Абигаль многолетним проклятием. Он почему-то выбрал её главным участником своих злых забав и по утрам, выбегая за высокие мельничные ворота и вытирая толстыми ладошками ещё жующий, жирный свой рот, первым делом высматривал – где, в какой улочке или на каком околичном лужке мелькает жёлтое пятнышко её солнечной головёнки. Если Абигаль не успевала убежать в лес – то ей приходилось не сладко. Незаметно подкрасться и пребольно дёрнуть за её мягкие волосы – было ещё достаточно безобидным знаком его недоброй привязанности. На три года старше Гансовой дочки и, соответственно, на год – её сводного брата, он к тому же был тяжёлым и толстым. Ну и сильным, конечно. Его приходилось терпеть.

Однажды Португалец и Ганс, разговаривая о чём-то, подходили к своему старому дому, и вдруг одновременно разговор прекратили: они увидели, что на пороге, в дверях, сидит хмурая Абигаль и, морщась, растирает лодыжку, на которой алеет свежий вспухающий синяк.