Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора - Джудит Герман

Неудивительно, что в результате большинство жертв изнасилования решают не связываться с неработающей на них машиной правосудия и предпочитают не подавать никаких официальных заявлений и жалоб. Исследования изнасилований раз за разом подтверждают этот факт. В полицию сообщают менее чем об одном изнасиловании из десяти. Только 1 % изнасилований в итоге приводит к аресту и осуждению преступника[259]. Таким образом, самая распространенная женская травма не выходит за пределы сферы частной жизни, не получая от общества ни официального признания, ни компенсации. Не существует монумента, хранящего память о переживших изнасилование.

Поэтому, чтобы исцелиться, каждой предстоит найти свой собственный путь к восстановлению связи с более широким сообществом. Мы не знаем, сколько из них успешно справляются с этой задачей. Зато мы знаем, что женщины, которые восстанавливаются наиболее успешно, – это те, кто обнаруживает в своем опыте некий смысл, выходящий за пределы личной трагедии. Чаще всего женщины находят этот смысл, объединяясь с другими в общественной деятельности. В повторном исследовании жертв изнасилования Берджесс и Хольмстрем выяснили, что женщины, которые восстанавливались успешнее всех, принимали активное участие в движении против изнасилований. Они становились волонтерами-консультантками в кризисных центрах, адвокатессами жертв в судах, лоббистками, требовавшими законодательной реформы. Одна из опрошенных ездила в другую страну, чтобы читать лекции об изнасиловании и организовать кризисный центр для его жертв[260].

Отказываясь прятаться или позволять заставлять себя молчать, упорно утверждая, что изнасилование – это проблема общества, требуя социальных перемен, выжившие воздвигают нерукотворный памятник самим себе. Сьюзан Эстрич, жертва изнасилования и профессор права, говорит об этом следующее:

Единичное травмирующее событие может произойти практически где угодно. Длительная повторяющаяся травма, напротив, возникает только в условиях несвободы. Когда жертва вольна спастись, она не даст воспользоваться собой во второй раз; повторяющаяся травма возникает лишь тогда, когда жертва пленена, не способна бежать и находится под контролем преступника. Такие условия, очевидно, существуют в тюрьмах, концентрационных лагерях и местах, где используется рабский труд. Кроме того, такие условия могут сложиться в религиозных сектах, публичных домах и других местах организованной сексуальной эксплуатации, а также в семьях.

Политическое лишение свободы, как правило, получает признание, в то время как домашнее заточение женщин и детей часто остается невидимым. Дом мужчины – его крепость, и редко кто понимает, что эта крепость может быть тюрьмой для женщин и детей. В условиях домашней неволи физические препятствия к спасению – редкость. Даже в самых жестоких домах нет решеток на окнах и колючей проволоки по периметру. Женщин и детей обычно не приковывают к батарее, хотя это и происходит чаще, чем вы могли бы подумать. Препятствия к побегу обычно невидимы. Тем не менее они крайне сильны. Детей делает подневольными их зависимое состояние. Женщин делает подневольными экономическая, социальная, психологическая и правовая подчиненность, равно как и физическая сила мужчин.

Лишение свободы, обуславливающее продолжительный контакт жертвы с преступником, создает отношения особого типа – отношения принудительного контроля. Это можно сказать и о ситуации, когда люди захвачены в плен исключительно силой, как в случае заключенных и заложников, и о ситуации захвата путем сочетания силы, запугивания и обольщения, как в случае членов религиозных сект, женщин и детей, подвергающихся домашнему насилию. Психологическое воздействие подчинения принудительному контролю может обладать многими общими чертами, в какой бы обстановке оно ни возникало – в публичной сфере политики или в частной сфере сексуальных и семейных отношений.

В ситуации неволи абьюзер становится самым могущественным человеком в жизни жертвы, и ее психология формируется под влиянием его действий и воззрений. О мышлении преступника известно мало. Поскольку он презирает тех, кто стремится его понять, добровольного участия в исследованиях от него ждать не приходится. Поскольку он не считает, что с ним что-то не так, за помощью он не обращается – за исключением тех случаев, когда ввязывается в неприятности с законом. Его самая характерная черта, как по свидетельствам жертв, так и по наблюдениям психологов, – внешняя нормальность. Обычные концепции психопатологии не способны ни определить, ни понять его[262].

Эта мысль глубоко неприятна многим людям. Насколько спокойнее бы жилось, если бы преступника можно было легко распознать, если бы он был явным девиантом или ненормальным! Но он не таков. Ученый и знаток права Ханна Арендт спровоцировала большой скандал, когда сообщила о том, что полдюжины психиатров сочли нормальным Адольфа Эйхмана, совершившего невообразимые преступления против человечества[263]: