Штауффенберг. Герой операции "Валькирия" - Жан Луи Тьерио

Клаус сжимал зубы от бессилия ввести в действие документ, который мог бы изменить лицо войны. Он переговорил об этом с офицерами, которые приезжали с фронта. В частности, с офицерами из группы армий «Центр», которые знали, что говорили. С майором разведслужбы фон Герсдорфом и с полковником Хеннингом фон Тресковым. Дружба Клауса с последним стала еще крепче. Именно Трескову суждено было стать одним из столпов событий 20 июля. Прусский протестант Тресков и швабский католик Штауффенберг негодовали по поводу этого идеологического ослепления, запрещавшего относиться как к товарищам по оружию к народам, которые, по крайней мере вначале, воспринимали немцев в качестве освободителей. Они хотели бы сформировать корпус в 200 000 или 300 000 человек, национальную армию, созданную на русской земле под командованием русских же офицеров. К тому же она должна была бы разговаривать на языке Священной Руси, любимой родины с ее избами, колоколами, попами и иконами! К тому же надо было вернуть мужикам землю, которую у них отняли, чтобы организовать на ней колхозы и совхозы, эти живые символы их рабства. Надо было бы также дать им возможность быть самими собой. На это нацистское государство пойти не могло.

Совещания следовали за совещаниями. Все впустую. В октябре 1942 года в Виннице проходило совещание с заинтересованными министерствами по вопросу «аграрной политики на востоке». В нем, в частности, приняли участие Шмидт фон Альтенштадт, Клаус и Отто Шиллер, отец жены Бертольда — Мелитты. Выводы были однозначны: «Германия сеет там ненависть, которая будет перенесена на детей последующих поколений». В декабре 1942 года Штауффенберг напомнил о том, что «экономические службы оказывают на население невыносимое давление». Он упомянул также о незаконных поборах с гражданских лиц, постоянные грабежи, бесчеловечное отношение к пленным. Из пяти миллионов пленных два миллиона уже умерли. Отчеты потрясали. Так, гауляйтер Эстонии сообщал об абсурдных реквизициях — 27 000 крестьян были подвергнуты санкциям за то, что не поставили продовольствие в нужном количестве. Однако 24 000 из них имели лишь по одной корове. Генерал фон Шенкельдорф из группы армий «Центр» со скорбью сообщал, что его печалила судьба местного населения. Генерал Кёстринг требовал радикально изменить отношение к русским, потому что повсюду на борьбу поднимались толпы партизан, угрожавших тылам немецкой армии. А ведь можно было бы повернуть их в другую сторону, то есть спровоцировать восстание против советского строя, развернуть белую партизанскую войну, которая позволяла бы надеяться на создание свободной России. Шмидт фон Альтенштадт полагал, что это еще можно было сделать при условии предоставления гарантий и перспектив мира, которые позволили бы начаться возрождению свободной и независимой России, сбросившей советское иго.

К тому времени Клаус для себя уже все решил. И сделал решительный шаг, как внутренне, так и публично. Он готов был замарать руки ради того, чтобы покончить с преступной карьерой фюрера. Первое упоминание об его намерениях убить человека относится к 24 сентября 1942 года. В тот день для обсуждения ситуации и новостей в кабинете подполковника Мюллера Гильдебрандта собрались подполковники Шмидт фон Альтенштадт и Штауффенберг, а также генерал Бляйхер. Бляйхер сидел в кресле, Штауффенберг примостился на уголке стола. Все были недовольны. Они только что узнали о том, что Геринг потребовал поставить для Люфтваффе технику, необходимую для оснащения 5 танковых дивизий. Он решил сформировать 10 отдельных дивизий с подчинением их военно-воздушным силам. Дивизии должны были быть оснащены самой лучшей боевой техникой и оружием, они становились его преторианской гвардией. Другими словами, они никогда не должны были отправиться воевать на Восточный фронт. Для укомплектования этих дивизий он вытребовал 170 000 новобранцев. Он даже не скрывал своей идеологической мотивации. Геринг заявил, что хотел уберечь от тлетворного влияния офицеров старой армии этих молодых людей, взращенных в духе национал-социализма. Отдавать руководство ими вчерашним офицерам было бы слишком расточительно. Можно было представить себе холодную ярость вермахта, лишавшегося таким образом людей и оружия, в которых он так сильно нуждался. Как мог этот страдавший кокаиноманией сатрап лишать обескровленные войска цвета немецкой молодежи? Человек, которого больше заботили шикарные праздники на его вилле Каринхалл, нежели судьба войск? Бляйхер был намерен переговорить об этом с фюрером, высказать ему все, что думал об этом расфуфыренном преемнике. Штауффенберг не выдержал: «Главный виновник всего этого — Гитлер. Для того чтобы стали возможными коренные перемены, он должен быть уничтожен. Я готов сделать это». Наступила мертвая тишина. Теоретически это заявление тянуло на военный трибунал. Но ничего не случилось. Сработала кастовая солидарность. Офицер должен давать отчет только себе равным. Это стало также доказательством того, что его мысли, несомненно, разделялись присутствовавшими.

В октябре Клаус снова заговорил о своих намерениях. Он объяснил подполковнику Мюллеру Гильдебрандту, с которым стал очень близок, что было необходимо, чтобы кто-то из офицерского корпуса, он или кто другой, тайно пронес пистолет навстречу с фюрером и убил «проходимца», хотя бы за это и пришлось пожертвовать собственной жизнью.

Мысленно он уже сделал выбор. Жребий был брошен. Оставалось найти способ действия!

Все эти события 1942 года позволяют понять выбор Штауффенберга. К счастью, один из его сослуживцев по штабу, майор Бергер, сохранил воспоминания о размышлениях, которыми они обменивались в эти решающие месяцы. Поднимаясь над сутолокой повседневной жизни, эти воспоминания рисуют показательную картину его самых глубоких мотиваций на политико-религиозной основе.

Обстоятельства располагали к откровенным разговорам. Посвятив с утра время для организации того, что можно было сделать, приятели отправлялись на продолжительные прогулки верхом по украинским полям, залитым светом заходящего солнца. Они говорили про воинский долг. В военном училище они познакомились с трудами Клаузевица. И вдохновились ими. Он стал для них как родной отец. Он научил их тому, что «война является продолжением политики другими средствами». Начиная с момента, когда народы взяли в руки оружие под влиянием Французской революции, целью войн стало уничтожение противника ради достижения политических целей. Но ведь эти цели надо было еще перед собой поставить! А к 1942 году Гитлер ставил совсем нереальные цели. Война без остановок, стремление поработить половину Европы, идея о непримиримой вражде между германцами и славянами на фоне музыки Вагнера — все это могло привести только к катастрофе. Если отделить войну от всякой политической логики, она является чистой воды насилием, кормящей самою себя. Штауффенберг помнил выражение Клаузевица: «Серьезное средство для серьезной цели», а также выражение Мольтке: «Любая, даже победоносная война является великим национальным бедствием». Честь шпаги должна быть на службе справедливого дела. Он считал глупой столь любимую нацистами мысль Ницше: «Вовсе не правое дело оправдывает любую войну, а священная война оправдывает любое дело».

В этих размышлениях он пошел еще дальше. Он был уверен в том, что эти действия должны основываться на разуме. Для этого он напомнил Бергеру слова отцов церкви, в частности святого Фомы Аквинского. Пояснив при этом, что недавно перечел отрывки из «Суммы теологии», в которой изложены христианские принципы «праведной войны». Эта война предполагала выполнение нескольких условий: легитимность монарха, принявшего решение о войне, наличие прямого намерения помочь добру и наказать зло, констатация того, что все другие средства для прекращения смут оказались бесполезными, наличие серьезных шансов на успех и гарантии того, что порожденные войной беды не превзойдут по значению зло, с которым предстояло сражаться. Но нацистская Германия была далека от того, чтобы соблюдать эти принципы. По мнению Клауса, традиционного консерватора, гитлеровский режим по определению был нелегитимен. Он появился на еще дымившихся руинах империи и развалинах умиравшей республики и стал лишь «отступлением от идеи демократии». Хотя дело было справедливым в рамках исправления унизительных условий Версальского мира, оно перестало быть таковым, когда рейх восстановился в границах 1914 года. Как и Бисмарк, он полагал, что «Германия была удовлетворена» и что ей следовало бы любой ценой добиваться мира. Расовые бредни фюрера и злоупотребления, к которым они привели, исключали всякое «праведное намерение». Отказ от переговоров с народами Восточной Европы и непринятие какой бы то ни было мысли о прекращении крестового похода против большевизма доказывали, если в этом была какая-то необходимость, что мирные пути решения не были рассмотрены. Наконец, поворот в военных операциях все яснее и яснее показывал, что шансы на военный успех были близки к нулю, а причиненный войной вред намного превосходил возможные людские трагедии. Именно опираясь на эти здравые рассуждения, Штауффенберг старался убедить Бергера в том, что они «ведут несправедливую войну». Тот соглашался, но проявлял сдержанность. Разве они не были связаны присягой на верность фюреру? Разве неподчинение политическому руководству в разгар боев на фронте, опасность подорвать веру воюющих войск не было государственным преступлением, некой формой безответственности офицера тыла?