След лисицы на камнях - Елена Михалкова

Мог ли он убить Бакшаеву второй раз?

Теперь, когда Илюшина не отвлекали дружные голоса, твердящие на разные лады, что дорогой Андрей Михайлович человек хороший, но с прошлого года не в себе, и верить ему не надо, не надо ему верить, а надо только нам, ты нас слушай, милый, мы тебе всю правду скажем как на духу, – теперь он ясно видел, что Красильщиков не более сумасшедший, чем они с Сергеем. Более того, он куда меньше склонен к безумию, чем, допустим, сам Илюшин, – в силу некоей счастливой заурядности характера, позволяющей людям подобного склада избегать ловушек, расставленных болезненно ярким воображением. Ни при каких условиях он не мог убить Веру Бакшаеву второй раз, забыть об этом и нанять сыщиков для расследования собственного преступления.

Что бы сказал об этом Сергей?

Психолог доморощенный, вот что сказал бы Бабкин. Вопрос помешательства Красильщикова – не твоя компетенция. Разве мало мы знали психов, выглядевших как нормальные, даже больше скажу, хорошие люди? О которых после становилось известно, что рагу у них в холодильнике приготовлено не из кролика, а из соседа?

О’кей, согласился Макар, не сбрасываем со счетов Красильщикова. Однако пока он единственный, кого мы ни разу не поймали на лжи.

Мысль о лжи вызвала в нем слабую тень воспоминания; одна упавшая костяшка домино повлекла падение другой, и Макар внезапно вспомнил, что снилось ему за секунду до пробуждения.

Снилась ему Камышовка, искаженная, как это всегда бывает, преломляющей линзой сна. Он шел по длинному деревенскому дому и половицы скрипели под ногами, а внизу сновали непонятные существа – то ли мыши, то ли белки; нет, все-таки белки, и в этом-то и заключалась странность: отчего же лесной зверь живет в подполе? В соседней комнате, куда он шагнул в поисках хозяев, оказалось кладбище. Под ногами по-прежнему что-то скрипело, могилы вырастали одна за другой, словно объемные картинки в книжке-раскладушке, и возле одной такой картинки он встал, пытаясь разобрать эпитафию. Четыре строки были выбиты на надгробной плите. Смысл прочитанного ускользал, – точно льдинка, которую он сжимал в кулаке, таяла и приходилось ловить ее снова. В какой-то момент ему удалось сконцентрироваться и перебросить непонятные слова на другой берег, за пределы сновидения, и в ту же секунду, словно он был соединен с ними неразрывной нитью, его самого выдернуло из сна.

Кладбище, сказал себе окончательно проснувшийся Илюшин. Эпитафия. Река.

Затем вспомнил, как надо работать со снами, и потянулся за тетрадью. Торопливо застрочил: дом, скрип, подпол, белки, могила…

И вдруг ясно понял, что именно все это время ускользало от его внимания.

* * *

Утром повсюду лежал снег. Деревня, выглядевшая накануне жалкой замарашкой, преобразилась и засияла.

– Отфотошопили нашу Камышовку, – сказал Бабкин, спустившись утром на кухню. – Кстати, находка для логопеда. Слушай: «Шла Саша по шоссе и фотошопила Камышовку». Дарю! Можешь передать какому-нибудь шепелявому другу. Хотя откуда у тебя друзья…

Илюшин уже стоял в дверях.

– Ты куда это? – удивился Бабкин.

– Потом, Серега, все потом! Завтракай, а я к Капитолине.

– Я тут подумал: что, если труп у Григория в прицепе? – крикнул вслед ему Сергей. – Мумифицированный! Он ведь охотник, мог и чучело набить из Бакшаевой!

Илюшин только махнул рукой, и прекрасная версия, которой Бабкин надеялся сразить друга наповал, ушла в молоко.

Макар шел, подпрыгивая от нетерпения, а затем сорвался на бег. Пару раз чуть не брякнулся – белизна оказалась обманчива, снега выпало только-только, чтобы прикрыть землю, и ноги то и дело разъезжались на грязи, – однако скорости не сбавил. Ночью ему с трудом удалось уснуть. Вопрос, на который он не мог немедленно получить ответа, чесался и зудел хуже сотни комариных укусов.

– Капитолина Игнатьевна! Капитолина Игнатьевна!

Старуха выглянула в окно.

Господи, кого принесло в такую рань?

Возле палисадника подпрыгивал вчерашний молодой человек и, судя по бурной жестикуляции, сообщал, что у собаки Красильщикова начались роды.

Капитолина в свои без малого восемьдесят полагала, что она в этой жизни уже повсюду успела, а если другие торопятся, это их отношения со временем, ее они не касаются. Поэтому она не спеша надела на халат шерстяную кофту, на кофту – специально для нее пошитую тужурку, где было место для горба, растрепавшиеся волосы убрала под гребень, влезла в широкие валенки, которые носила с октября по май, и побрела на улицу.

Ух, снежно-то как! Капитолина откинула щеколду. Скоро уж пальцы будут к ней примерзать, пора доставать рукавицы. Яковлева вечно бранит зиму: тут мерзнешь, там потеешь, а где не потеешь и не мерзнешь, там снегом завалит по уши. Капитолина же любила холодное время года. И когда рожу пощипывает, и когда из носа течет, как зайдешь в тепло с мороза, и даже когда ноги в валенках окоченеют так, что снимешь носки, а по икрам словно целый муравейник носится вверх-вниз, – все эти свидетельства того, что тело ее живет и чувствует, чрезвычайно радовали старуху.

Она помнила, как однажды оно вздумало помирать, не спросивши саму Капитолину. Ей было чуть больше пятидесяти – для замужества, может, поздновато, но для прощания с этим миром преждевременно. Капитолина со своим телом тогда серьезно поговорила. Объяснила, что она даже до пенсии не дотянула. И в вечный сон погружать того, кто за всю жизнь ни разу не выспался, – это не по-человечески. Так и сказала: мол, не будь свиньей, я тебя, горбатое, всю жизнь берегла, а ты мне чем платишь? Вырастило внутри себя какую-то дрянь и предъявляешь мне, значит, как аргумент! Знаешь куда засунь такие аргументы? А впрочем, и туда не надо, мне это место по два раза на дню пригождается.

Ну, полечилась, ясное дело. Доктора потом радовались, что химия помогла. Но Капитолина знала, что дело не в химии, а в том, что они с телом договорились по-хорошему.

Правда, оно в том же году отрастило шпоры на ногах. Но со шпорами Кулешова смирилась. Если уж хочется телу какую-то дрянь заиметь, пусть лучше она будет снаружи, а не внутри.

– Капитолина Игнатьевна, доброе утро! Можно с вами поговорить?

– Точно доброе, или помер кто? – уточнила Капа.

– Никто не помер, насколько мне известно. Я просто кое-что сообразил…

– Сообразительный! – обругала старуха. – Ладно, заходи.

Юноша оказался воспитанный: дверь придержал, в кухне не садился, пока не прикрикнула: чего торчишь оглоблей! Стула не видишь? Впрочем, Капа еще накануне это заметила. Воспитанный-то воспитанный, а хитрец! Славный такой мальчуган, чистенький, на первый взгляд простой, а чертенята изнутри все равно лезут. Чужих чертей Капа видела хорошо; вот ангелов – похуже, но они и встречались реже.

– Капитолина Игнатьевна, помните, вы рассказывали про сгоревшего на пожаре сына Возняка?

– Ну?