Невинная кровь - Филлис Дороти Джеймс

— Хотите осмотреть ванную? Она пролетом ниже.

— Нет, спасибо. Слава Богу, я не санитарный инспектор. Вы на месте, квартира тоже. Значит, вашей матери есть куда и к кому переехать. Вот и все, что меня интересовало. Завтра пошлю начальству отчет. Насколько я знаю, дата освобождения остается прежней — пятнадцатое число.

— Ну, все в порядке? — спросила Филиппа с плохо скрываемым волнением.

— Пожалуй. Конечно, все решает министерство внутренних дел. А вы здесь долго пробудете? Я хочу сказать, у вас уже есть работа?

— Пока нет. Но мы что-нибудь отыщем. Можем устроиться в гостиницу, официантками в кафе, что-то в этом роде. — Филиппа помолчала и повторила с еле заметной усмешкой: — Мы ведь не боимся тяжелого труда.

— Тогда вам обеим место в музее… Простите, сегодня я не в духе. Гостиница — место недурное, когда бы не клиенты. Если не ошибаюсь, в октябре вы переезжаете в Кембридж? И что потом?

— Да ничего. Думаю, мать найдет себе квартиру подешевле, если не сможет платить за эту, или подыщет работу с проживанием. В конце концов, есть же приюты для условно освобожденных.

Казалось, инспектор как-то странно покосилась на нее.

— Выходит, заботы Мэри Дактон всего лишь откладываются ненадолго… Впрочем, первые два месяца на воле всегда самые трудные. В это время бывшему заключенному требуется особая поддержка. К тому же ваша мать лично просилась переехать к вам. Большое спасибо за чай.

Хотя визит не продлился и двадцати минут, миссис Баджелд успела увидеть все, что хотела, и задать все нужные вопросы. Захлопывая уличную дверь и поднимаясь домой по ступеням, Филиппа воображала себе, что будет написано в отчете: «Дочь заключенной достигла совершеннолетнего возраста. Это здравомыслящая, образованная девушка. Квартира, трехмесячная плата за которую внесена заранее, выглядит вполне достойно. Заключенная поселится в отдельной комнате. Хотя жилье маленькое и скромное, к моменту моего посещения оно было чисто убрано. Мисс Пэлфри рассчитывает устроиться на работу вместе с матерью. Рекомендую дать утвердительный ответ на прошение о переезде».

Во вторник пятнадцатого августа в половине девятого утра Скейс начал наблюдение. Накануне вечером он приехал в Йорк и снял номер в пыльной привокзальной гостинице. С тем же успехом Норман мог бы устроиться на ночь в любом заштатном городишке. Ему и в голову не приходило наведаться в кафедральный собор или побродить по мощеным улицам под городскими стенами. Никакая достопримечательность и на миг не заставила бы его забыть о цели приезда.

Он путешествовал налегке, с одним лишь рюкзаком, в который, кроме памятного свертка, положил только пижаму и несессер. Не то чтобы Скейс надеялся прикончить убийцу по дороге в Лондон, прямо в переполненном вагоне; просто для него это стало насущной необходимостью. Из предмета восхищения и ужаса оружие превратилось в привычное, мощное продолжение его самого: смыкая пальцы на рукояти ножа, Норман чувствовал себя по-настоящему целостным существом. Теперь он даже ночью ощущал некую обделенность без надежной лямки на плече, не имея возможности в любую минуту сунуть ладонь под клапан кармана и погладить пальцами ножны.

Вокзал оказался весьма удобным для слежки местом. Арочная галерея вела в главный вестибюль. Справа располагался женский зал ожидания. За открытой дверью виднелись тяжелый стол из красного дерева с резными ножками, горбатая тахта и ряд кресел у стены. Над незажженным газовым камином висела неописуемая гравюра современного автора. Зал ожидания был совершенно безлюден, не считая дряхлой старушки, которая мирно дремала среди чемоданов и узлов. Из главного вестибюля вел только один выход. Указатель сообщал, что поезда на Лондон отправляются с восьмой платформы, а огромная арочная крыша высилась над колоннами серовато-молочного оттенка с украшенными верхушками. В воздухе витали ароматы кофе и утренней свежести. Вокзал наполняла непривычная тишина. Здесь царил своего рода штиль перед наплывом движения, суеты и многоголосого гама. Конечно, в такую рань одиночка на вокзале выглядит несколько подозрительно, однако Скейс решил пренебречь риском. В конце концов, трудно отыскать более обезличенное место. И даже если кто-нибудь пристанет с расспросами, всегда можно сказать, мол, ожидаю друга из Лондона.

Книжный ларек был открыт. Норман купил «Дейли телеграф», чтобы мгновенно прикрыться, когда увидит убийцу, и присел на скамью. Он не сомневался в словах детектива насчет даты освобождения, теперь его начали одолевать иные страхи. Узнает ли он эту женщину? Десять лет в тюрьме могли переменить ее очень сильно. Норман достал из бумажника единственный снимок Мэри Дактон, вырезанный из местной газеты перед окончанием суда. Фотограф запечатлел ее с мужем во время прогулки где-то в Саутэнде. Молодые люди смеялись под солнцем, держась за руки. Любопытно, как репортерам удалось раздобыть подобное. Снимок ничего не говорил Норману, а когда он поднес клочок бумаги к лицу, рисунок превратился в россыпь неразличимых точек. Невозможно было связать эту картинку с женщиной, которую Норман видел на скамье подсудимых в Олд-Бейли.[28]

Судебное разбирательство длилось три недели, к концу которых Скейс начисто утратил чувство реальности. Казалось, он провалился в ночной кошмар, ограниченный стенами чистенького, необычайно тесного зала, где царила иная логика, чуждая привычным условностям, господствовала неведомая система ценностей. В этой сюрреалистической преисподней никто, кроме слуг закона, не имел права на собственную жизнь. Все, кто присутствовал, были актерами, но только те, кому досталась мантия или парик, двигались и говорили с уверенностью или в крайнем случае знали свою роль. Обвиняемые сидели бок о бок и все же бесконечно далеко, не глядя друг на друга и вообще не поднимая глаз. Пронзительная ненависть, которой пылало сердце Скейса после смерти Джули — та, что выгоняла его на тихие улочки, заставляла без конца и без цели бродить, ничего не видя перед собой, отчаянно борясь с желанием разбить себе голову о стены уютных домишек или взвыть о мести, словно дикий пес, — улетучилась при первом же взгляде на эти пустые, мертвые лица, ибо как ненавидеть кого-то, кто на самом деле не существует, статиста, которому выпало по жребию просидеть на скамье всю пьесу? Будучи, казалось бы, главными персонажами, они почти ничего не говорили, даже не привлекали к себе внимания. Обыденность их вида жутким образом граничила с ненормальностью. Оба походили на пустые оболочки, лишенные души. Уколи — даже кровь не потечет. Присяжные избегали смотреть им в глаза, судья вообще не замечал. Невнятная, путаная пьеса будто и не требовала их присутствия.

В переполненном зале воздух почему-то не имел ни запаха, ни привкуса человеческого пота. Время растянулось до бесконечности, словно для того, чтобы вместить эту бессмысленную праздную шараду. Обвинитель говорил негромко и размеренно, подстраиваясь под скорость, с которой двигалось перо судьи. Время от времени возникала неловкая запинка, люди в париках устремляли взоры на оратора, а тот отрешенно пялился в пустоту. Потом замешательство проходило, перо скрипело дальше, обвинитель возобновлял монотонную речь, и все присутствующие едва заметно переводили дух.