Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

— Ахха…

Лолочка нахмурилась.

Она повернулась другим боком и губы вытянула, надеясь, что Казик оценит и губы, и плоский нос ее с вывернутыми ноздрями, из которых торчали длинные белые волосы, и щеки, густо усыпанные бородавками…

— Ничего, друг, потерпи, — сказал Себастьян, преисполнившись сочувствия. — Сейчас мы ее уломаем.

— Мгы?

— Только башкой не крути…

Казик мотнул.

Понимал ли? Но, обхватив Тиану одной рукой, второй он бережно погладил ее по голове.

— Уаггры. — Он произнес это гулким шепотом.

Лолочка поднялась. Она обошла неверного кавалера по дуге, двигаясь медленно, то и дело останавливаясь и принимая позы картинные, призванные наглядно продемонстрировать нечеловеческую ее красоту. Она то вытягивала губы, то проводила ладонью по кустистым бровям, то изгибалась, поворачиваясь к Казику тылом. Солнце играло на чешуйчатых ягодицах, подчеркивая их размер и идеальную округлую форму.

Казик вздыхал и отворачивался.

Лолочка злилась.

Немочная разлучница торжествовала. Она уютно устроилась в объятиях Казика и что-то ласково нашептывала ему на ухо. А Казик слушал!

И ворковал!

Хитрую тварь все-таки выпустил, но лишь затем, чтобы, покопавшись в собственной шерсти, которая была длинной, жесткой и мужественно-всклоченной, вытащил крупную блоху.

— Уург! — сказал Казик громко, протягивая блоху новой подруге.

Блоха, издали похожая на льдинку, шевелила лапками и попискивала, отчего с панночкой Тианой все ж приключилась истерика, которая закончилась глубоким обмороком. Себастьян же, не без труда удержав обличье, подношение принял.

— Спасибо большое.

В теплых человеческих пальцах блоха замерла…

— У вас коробочки не найдется? — поинтересовался Себастьян, повернувшись к фотографу, который столь увлекся съемкой, что, кажется, забыл о страхе.

— 3-зачем?

— Для блохи.

Блоху, на диво крупную, размером с горошину, Себастьян держал аккуратно.

— Вы собираетесь ее забрать?

— Конечно, — он провел ноготком по ребристому прочному панцирю, и ножки блохи дернулись, — мне ж ее подарили. А у нас в городе не принято подарками разбрасываться!

Для блохи фотограф пожертвовал собственный портсигар…

— Уыы, — умилительно пробормотал Казик, глядя, как дама сердца прячет подарок в кисейных юбках. Зачем она это сделала, он не понял, вероятно, оттого, что прежде ей блох не дарили. — Оглых!

И, вытащив из шерсти другое насекомое, Казик сдавил его когтями.

Блоха щелкнула.

— Угу!

— Нет. — Себастьян, с трудом сдерживавший тошноту, покачал головой. — Миру мир! И все твари имеют право на жизнь!

— Грымс…

Мысль такая вся оригинальная была внове для Казика и оттого доставляла существенные неудобства. Голова, о которую с веселым хрустом раскалывались ледяные глыбины, для мыслительного процесса не подходила. И Казик, сунув палец в ухо, попытался выковырять неудобную мысль.

В ухе зашумело.

И в голове зашумело тоже.

— Убрррур! — громко возвестил Казик, вновь ударяя себя в грудь, на сей раз, правда, двумя кулаками. И бил от души, потому сам же от удара грохнулся на спину, широко раскинув руки. — Оу…

— Полный оу, — согласился Себастьян, подбирая юбки.

Почему-то взгляд Казика, слегка затуманившийся, но все одно весьма выразительный, напомнил ему королевича, когда тот шоколад подсовывал…

Темные пальцы гориллы потянулись к кисее.

— Попрошу без рук. — Себастьян отступил, прикидывая расстояние до дверцы… и надеясь, что эта дверца не заперта.

— Угу… — согласился Казик, счастливо улыбаясь.

А руки не убрал.

И, подцепив коготком подол, потянул на себя. Кисея расползлась с треском…

Этакого непотребства Лолочкино сердце не вынесло. Ухватив ближайшую глыбину, она с воем швырнула ее в неверного Казика, ну и, само собой, в разлучницу, которой вздумалось на чужих блох покушаться. Женская душа, оскорбленная в самых лучших своих проявлениях, требовала мести. Желательно немедля и кровавой! Но глыбину Казик отбил, подставив лысый, сияющий лоб.

— Брру!

Он ударил кулаком по осколкам, сминая их в ледяную труху.

И Лолочку, во гневе прекрасную, грудью встретил. И даже не поморщился, когда мощные Лолочкины клыки пробили шкуру на загривке…

— Бежим! — рявкнул Себастьян фотографу, который от страха оцепенел. Сам ненаследный князь, подхвативши изрядно пострадавшие юбки, в два прыжка добрался до выхода. И дверцу клетки открыл мощным, отнюдь не девичьим пинком.

Сзади бесновалась Лолочка.

И Казик, крепко обняв подругу, что-то бормотал ей на ушко, должно быть, клялся, что недавнее происшествие не более чем случайность, помутнение рассудка и следствие коварно подброшенной ему, Казику, мысли, которая до сих пор бродит в гудящей голове, причиняя воистину нечеловеческие мучения… и на самом-то деле нет никого прекрасней Лолочки!

Она не верила.

Но отбивалась уже не столь рьяно, про себя, верно, решив, что этак и отбиться-то недолго, а мало ли… отныне на завесу, отделяющую ледяной мир от иного, враждебного, Лолочка посматривала с подозрением. Она знала, что за завесой этой обитают страшные создания: хилые с виду, но весьма коварные…

— Бррум, — сказала она, смиряясь и безвольно повисая на крепких Казиковых руках.

— Ого! — Казик, окинув взглядом Лолочкино тело о двадцати пудах шерстистой красоты, сглотнул слюну. — Ога!

— Ах!

— Ага!

Тело требовало действий, и Лолочка, окинув соперницу торжествующим взглядом, игриво укусила жениха за ухо…

— Ууу… — пропел Казик и торопливо, пока Лолочка не передумала, заковылял к пещере. На всякий случай — а вдруг-таки передумает — Лолочкины волосы он намотал на руку.

С рукой надежней.

Гостиница, в которой остановился Аврелий Яковлевич, была из дорогих. И всем видом своим, облицовкой из солнечного камня, черепитчатой красной крышей, флюгером медным, надраенным до блеска, чугунными решетками балкончиков, азалиями и газовыми полосатыми гардинами, что выглядывали из окон, гостиница говорила, что здесь, конечно, рады постояльцам, но исключительно тем, кто способен без особого ущерба для собственного кошелька заплатить десяток-другой злотней за нумер.

А вот на людей, подобных Гавелу, взирали свысока.

И лощеный швейцар в красном кителе, щедро отделанном позументом, долго Гавела разглядывал. И морщился, и глаза щурил, и седоватые усы крутил, а на порог не пускал.