Воровка фруктов - Петер Хандке

Спрятаться в кино этой ночью было бы неправильным. Это было бы, подумала воровка фруктов, трусостью, бегством, от которого она как раз только что отказалась. Двигаться дальше на совиные крики. Площадь, хотя и была, как водится, озеленена равномерно высаженными деревьями, кленами, платанами, липами и тому подобным, все приблизительно одной высоты, прямые, что усиливало впечатление, будто ты находишься не на реальной трехмерной площади, а стоишь перед гигантским глянцевым плакатом, заслоняющим весь горизонт. Но совы, они кричали – по временам трещали и тарахтели – где-то совсем в другом месте, не в таких отдаленных далях, и не столько сверху, сколько где-то тут, на том же уровне. На одном из деревьев здесь, на площади, спали, а может быть, еще и не спали, хотя бы воробьи, присутствие которых было отмечено тысячью клякс от помета на асфальте и на какой-то машине, как будто давно уже забытой здесь, или, как она говорила себе, брошенной в спешке, «бегство было продолжено пешком».

Почему бы не идти на стрекот цикад вместо криков сов? Но как, если они теперь, этой теплой и даже на такой высоте безветренной ночью, гудели и зудели повсюду. Куда бы она ни повернула голову: звуки неслись со всех сторон, не таясь, не скрываясь, как незадолго до того, а совершенно открыто, напоказ, без прежней нежности, по временам даже с каким-то металлическим скрежетом, словно цикады затачивали свои крылья, там, в развилинах веток, и такой же царапающий звук исходил от единичной цикады – если это действительно была она – из трещины на мостовой, у самых ног воровки фруктов.

Нет, при таком разностороннем гудении найти нужное направление было невозможно. Остается продолжать путь, ориентируясь на совиные крики. Выход с площади – один из немногих, если не вообще единственный – выводил сначала на дорогу, которая шла в обход. Но потом она смогла опять свернуть к серпантину, двигаясь по которому она ясно слышала заливистые клики и чувствовала себя как дома, зная, что «направление выбрано правильно», к неопределенной цели. Эти петли серпантина, шедшие сначала вдоль новостроечных стен без единого просвета, вдруг, на каком-то витке, оказались в окружении незастроенной территории, которая только и запомнилась ей из всего Нового города с тех времен, когда она училась тут один семестр, и которую можно было бы принять за дикую пустошь, если бы не освещение, заливавшее сверху ярким светом и дорогу, и низкорослые кусты по обеим сторонам, – знак того, что она, поднимаясь вверх, кольцо за кольцом, все еще продолжает оставаться в черте города, в зоне его ответственности, под его контролем и под его защитой.

То, что воровка фруктов, шагая в гору по серпантину, в полном одиночестве, потому что тут, по крайней мере теперь, около полуночи, не было ни одной машины, оборачивалась на каждом повороте, объяснялось не страхом перед тем, что ее кто-то может преследовать. Но чем же? Она сама не могла себе этого объяснить. И вдруг осознала: ей даже хочется, чтобы за ней кто-то шел. Или так: ей хотелось бы «это увидеть».

А потом, перед последним витком дороги, появился щит с названием населенного пункта «Курдиманш», большими буквами, а ниже помельче: «Коммуна Виль Нувель Сержи-Понтуаз». Курдиманш, Courdimanche, какое красивое название – воскресный двор, двор воскресенья, по-воскресному праздничный двор. (Правда, если бы тут был ее отец, разбиравшийся в географии и словообразовании, он попытался бы ей разъяснить, что в данном случае речь идет о локальном искажении изначального римско-латинского слова для обозначения курии, резиденции, местопребывания, но не «dimanche», то есть воскресения, а скорее «dominus», то есть господина, правителя данного места, и соответственно «Courdimanch», Курдиманш, означает «Резиденция правителя», – и все равно для нее это остался бы «Воскресный двор».)

Стоя перед щитом, она сообразила, что сегодня хотя и не воскресенье, но выходной. И тут она почувствовала запахи, которые казались чужеродными, во всяком случае, в предместьях Нового города. «Барбекю?» Нет, пахло не горящим углем, а горящей древесиной. И горела эта древесина не в парках, и не в палисадниках, и не «за садами», на которые настойчиво указывал отец, инструктируя ее в дорогу, а внутри домов, настоящих классических деревенских домов. Интересно, сохранились ли еще такие? Может быть, кое-где в сельской местности, да и то лишь как объекты продажи, именовавшиеся в объявлениях «деревенскими домами». Но здесь, судя по яркому освещению и надписи на щите, явно в черте Нового города? Посмотрим. Почему мне в свое время никто в Сержи не рассказывал о деревне Курдиманш, находящейся высоко-высоко и одновременно внутри города? Или я просто по обыкновению в очередной раз просто забыла?

* * *

Первое, что предстало позже перед ее глазами, была возвышающаяся над крышами, но не потому, что она была намного выше всего остального, а потому, что она стояла на самом высоком месте деревни, колокольня. Чем ближе она подходила к колокольне, пройдя сначала по крутой тропинке между домами, потом по узкому переулку, без серпантина, тем меньше становилась эта башня, такая же маленькая, как и церковь при ней, не подсвеченная, по крайней мере ночью, хотя она вполне и заслуживала того, будучи старейшим сооружением во всей округе, которое вполне могло стать другим символом города; но зато она освещалась полной луной. А еще откуда-то из недр деревенских «коробок» доносился теперь голос муэдзина, или нет? Призыв, последний к пятничной молитве? Да, сегодня пятница, скоро полночь. Вот и луна, которую на какое-то мгновение затянуло как тюлем лоскутком облака, блеснула сквозь него бронзовым диском храмового гонга, готового грянуть гулкими ударами.

Вместо этого – все те же совиные крики, одной-единственной совы, доносившиеся откуда-то сверху, из-за колокольни Курдиманша. Воровке фруктов стало тяжело тащить свою поклажу на спине, и она взяла ее в руку, чтобы дотащить до площади перед храмом, к которой выводил подъем: всё, на сегодняшний день она добралась до цели; этой ночью она никуда больше двигаться не собиралась.

Освещенность тут была такой же, как и во всем Новом городе, к которому была приписана и бывшая деревня Курдиманш, располагавшаяся в его самой высокой точке, на «вершинной поверхности», как сказал бы ее отец, доморощенный геолог. И тем не менее между домами, и над ними, царило нечто похожее на естественную темноту, тогда как в других районах этой крупной агломерации преобладал искусственный свет, превратившийся в своего рода вторую натуру. Несмотря на полную луну, за одной из старинных, по крайней мере по виду, дымовых труб, вспыхнул вместе с дымом огонек звезды? Нет, огни ночного самолета. А в кустах, в остатках деревенской темноты, загорелись глаза лисы или даже рыси? Нет, кошачьи глаза, – и то хорошо.

Бар в Курдиманше оказался уже закрыт, окна забраны железными ставнями. А может быть, он закрылся уже навсегда? В семнадцати шагах от него булочная-пекарня, которая должна открыться рано утром, когда? «в пять тридцать». Еще двадцать три шага по дуге площади, и вот деревенский ресторан, с еще освещенными окнами, главный зал залит ярким белым светом, но уже пустой, или он весь вечер был пуст? Североафриканский ресторан, «Кускус, тажин», оба главных блюда по одной цене, как следовало из крупной надписи на витрине, «тринадцать евро», нечетные числа, «добрый знак».