Три повести - Виктор Семенович Близнец

Один ряд пройдут, второй — и за плуг становятся новые пахари. Только танкист работает бессменно: в духоте, в дыму, в жаркой грохочущей коробке. Комбинезон его аж дымит, сапоги стали чугунными, от мазута слипаются волосы, пот градом льется по грязному от сажи и копоти лицу. Но солдат, вчерашний хлебопашец из Херсонщины (Яшка все расспросил о нем), и слышать не желает об отдыхе.

— Давайте, давайте, на фронте жарче бывает!

Здесь, в тесном закутке, танкист не чувствует себя одиноким. Целый день рядом с ним, в боевом отделении, дежурит «расчет» — сельские мальчишки. Они сидят тихо, тесно прижавшись друг к другу; терпеливо жарятся, словно орехи на жаровне, и следят за каждым движением, за каждым жестом механика-водителя, который колдует над непонятными для них рычагами. Они с нетерпением ждут той счастливой минуты, когда танкист, улыбнувшись, щелкнет пальцами по острому кадыку: дескать, неплохо было бы промочить горло. И тогда гавроши наперебой бросаются к ведру, что стоит под башней, осторожно подают ему кружку с водой и внимательно наблюдают, как пьет танкист: отбросит голову назад, один раз глотнет — и уже пустая кружка летит через плечо прямо ребятам в руки… Здорово! (И не знает солдат, что теперь гавроши станут воду пить не иначе, как по-танкистски, и дома будут они бросать через плечо и ложку и свои портки, и пусть не один раз придется икать от мамашиных подзатыльников, но уже никто из них ни за что не откажется от этой привычки, как и от ребячьих воспоминаний о герое-танкисте.)

Иногда в открытый люк просовывались длинные потресканные ноги, потом широченные галифе, и вот собственной персоной спускался к водителю Яшка. Гвардии рядовой Деркач молодцевато отдавал честь сержанту бронетанковых войск, и если механик охлаждал мотор, Яшка подсаживался к нему ближе и спрашивал:

— Это рули поворота?

— Так точно, товарищ командир.

Яшка расправлял грудь (шутки шутками, а приятно, когда тебя командиром называют) и серьезно расспрашивал дальше:

— Берешь руль на себя — влево поворот?

— Почти догадались, товарищ командир.

— А это — зажигание?

— Эге. Стартер.

— Не такая уж и мудрая штука, — делал вывод Яшка. — Вроде «ХТЗ».

Танкист добродушно смеялся, теребил Яшкину пилотку, а Деркач, нахмурив брови, солидно говорил:

— До войны во время уборки урожая схватило живот у дяди Антона. Он тогда на «ХТЗ» пахал. Так вот, упал человек на жнивье, почти умирает. Остановил я таратайку: в село, говорю, везите его, да побыстрее, а то он здесь и загнется. Ну, повезли Антона, а я что — я на трактор. И что бы вы думали? Целую норму отгрохал! Не верите? Типун на язык, если я вру… Ребята могут подтвердить.

Танкист верил — как же не верить гвардейскому парню? — и разрешал ему сидеть рядом с собой за рычагами, включать внутренний свет, но, как только запускал мотор, очень вежливо отсылал Яшку на командирское место, в башню:

— Наблюдай, браток, чтоб случайно на мину не нарвались.

…Провожали танкиста в субботу.

Уже упала роса на задремавшую степь, когда пахари закончили последнюю борозду, вытянули на межу плуги, почистили их и, оглохшие от усталости и грохота, собрались идти в село. И тогда танкист остановил народ:

— Ну что ж, товарищи, давайте прощаться… Завтра не приеду… На фронт уходим…

И хотя все знали, что солдат всегда солдат, что не сегодня завтра его могут позвать, но не хотелось верить: так быстро, так неожиданно придется расставаться… Привыкли к нему, как к родному, как привыкали когда-то к веселым трактористам, с которыми целый сезон делили хлеб-соль, песни и тревоги.

Детвора окружила танкиста, и девчата протиснулись поближе, и матери жалостливо всхлипывали. Бригадирша поцеловала солдата трижды, как сына, на дорогу:

— Спасибо, сынок… В трудную минуту пришел к нам, век не забудем. — И, всхлипнув, она склонилась на горячую броню танка.

И долго еще в стынущей тишине слышалось тяжелое громыхание удаляющегося «Т-34». Уехал танкист. И увез с собой покоренные сердца мальчишек, девичьи вздохи, невысказанную материнскую благодарность…

Сколько знал Яшка отца своего — тот не изменял своей привычке: просыпался до первых петухов. Еще, как говорится, черти на кулачках бьются и темень в хате такая, что лоб себе разобьешь или ведро с помоями перевернешь, а беспокойный Гаврило вскочит, бывало, как на пожар, почешет всей пятерней грудь, влезет в истоптанные башмаки, фуфайку на плечи и бегом из хаты.

— О, на конюшню поковылял старый филин! — заворчит тетка Анисья. — Ни тебе сна, ни покою.

А Деркач сверкнет за окном цигаркой, рассыпая искры, откашляется спросонку и загрохает башмаками в утреннем полумраке. Если даже и не надо было идти к лошадям, не спалось Гавриле. Проснется среди глухой ночи, разбудит все село; то сарай мастерит, то громыхает тяжелыми ведрами — воду носит в бочку: мол, на рассвете перегной будем разбрасывать. Поговаривали люди, кто шутя, а кто и всерьез, что, дескать, носит конюха Деркача какая-то дьявольская сила, вот и нет ему ночью покоя. Правда это или нет, Яшка точно не знал. Но в последнее время он стал замечать, что и его, как когда-то отца, поднимает какая-то сила. Только посветлеет окошко в землянке — Яшкины глаза сами открываются. И смутная тревога, непонятное беспокойство закрадываются в душу, как будто он что-то забыл во дворе, например, залить огонь в очаге. «Чтоб тебе!..» — ругается Яшка, натягивая шинель на голову и пытаясь заснуть. Но кто-то словно стоит над ним, тихонько дергает за плечо и говорит: «Вставай, Яшка, вставай…»

Яшка тревожно вскакивает, на ощупь находит дверь и ныряет в зябкую предрассветную мглу. От утреннего холода его так трясет, словно он выскочил на берег из теплой вечерней воды. Яшка ежится, открывает заспанные глаза, прислушивается. Молчит влажная, отяжелевшая тьма. Кап-кап… — падает роса с набухшего листа. И снова — ни шороха, ни звука. Все вокруг застыло и замерло: и угрюмые ряды землянок, и высокое бледное небо, и далекие синеватые льдинки-звездочки. Во всем — спокойствие и тишина. Свежесть нового дня, что вот-вот грянет на землю.

За кровлей халупки, там, где сгущается мрак, стоит какая-то двугорбая копна. Это Трофейная. Она тоже дремлет, свесив корытцем свою ворсистую губу. Видимо, лошадь услышала Яшкины шаги — фыркнула, повернула голову, и в ее оловянных глазах отразилась выщербленная луна.

— А-а-а! — протянул Яшка. — Так это ты, старая, тут колдуешь! Съела все сено и теперь меня дожидаешься?

Яшка брал косу, дерюжку и шел к Ингулу. Возле Мартына присмотрел он ложбинку, хорошо укрытую от ветра; там росла густая, как