Гуляш из турула - Кшиштоф Варга

Манифестация на площади Кошута — это настоящее ревю национальной моды, то, что мне больше всего нравится в венгерских демонстрациях. Мужчины в гусарских куртках и начищенных до блеска высоких сапогах, в секейских рубахах, в традиционных трансильванских костюмах или в одежде чикошей, венгерских ковбоев. Или, как средневековые крестьяне, — в характерных широких белых штанах и рубахах с расклешенными рукавами. А также пузатые мотоциклисты с флагами, прицепленными к их «харлеям», в неизменных кожаных штанах, обвешанные дешевыми цацками, в стилизованных под немецкие шлемы касках. Здесь венгерский народный лубок смешивается с космополитичной поп-культурой, и в этом нет противоречия. Все тут подходят друг другу, могли бы даже обменяться одеждой: если бы байкеры нарядились в мужицкие рубахи и шаровары или надели майки с руническими письменами, которых нельзя разобрать, и если бы знаками этого правенгерского алфавита написать на майках: «Венгрия, fuck off!», это вызвало бы не меньшее воодушевление собравшихся. Чикоши могли бы водрузить на головы мотоциклетные каски, а гусары сесть на мотоциклы.

В субботу особый энтузиазм демонстрантов возбуждает транспарант, который несут двое молодых «крестьян»: «Это твоя мать — шлюха, а не моя отчизна». Это аллюзия на тему «блядской страны», о которой говорил Дьюрчань в своей знаменитой речи. И к словам премьер-министра, что он часто думает о своей матери, бедной пенсионерке из провинциального городка Папа, которая вынуждена экономить газ.

«Революция лунатиков», — отвечает мне Гаспар, когда я вечером высылаю ему эсэмэску с отчетом о субботних событиях.

Кто-то снова скандирует мятежную мантру: «Дьюрчань, вали отсюда! Дьюрчань, вали отсюда!» — и снова ее подхватывает едва ли несколько десятков человек, и снова она стихает через пару секунд. Через мгновение на противоположной стороне площади, там, где на светодиодном экране транслируется то, что происходит на находящейся в нескольких десятках метров сцене, немногочисленные манифестанты выкрикивают: «Танцуй, Фэри, это прощальная вечеринка». Фэри — вроде как польский Франек. Это уменьшительно-ласкательная форма имени премьера.

Но и они, повторив свой возглас пару раз, замолкают. Толпа не подхватывает слоган, она слушает речи, дискутирует, сбившись в небольшие группки, или ест вареную кукурузу и баранки. Дух хаоса и расслабленности сообщается даже полицейским, которые плотным кордоном охраняют вход в здание парламента, как будто совершенно опустевшего, словно капище инков, покинутое жрецами пятьсот лет назад. Полицейские стоят в позе «вольно», опираются о пластмассовые щиты, давая отдых усталым ногам. Безо всякого интереса смотрят на толпу напротив. Беспорядки утихли несколько дней назад, и никто уже не собирается ни с кем драться.

И все же, когда группа людей, ближе всех подступивших к сцене, запевает национальный гимн, сотни ртов помалу начинают им подпевать:

Полицейские выпрямляются и принимают положение «смирно»; издалека мне кажется, что кое-кто из них шевелит губами и произносит слова:

Звучит последний куплет:

Полицейские снова расслабляются и, слегка ссутулившись, опираются на щиты. Площадь смолкает на мгновение, но эта тишина, похоже, всех смущает. Ведь даже когда толпа на площади не кричит, постоянно кто-то выкрикивает что-то со сцены: ораторам не хватает харизмы и приходится восполнять этот недостаток яростью. А тут воцаряется полное безмолвие, как на экране телевизора после завершающего программу гимна в исполнении академического хора, когда уже не остается никакого резона, чтоб не отправиться спать.

И вдруг, чтобы только заглушить эту неловкую тишину, взметается энергичный вопль болельщиков: «Ria! Ria! Hungaria!», как если бы все внезапно оказались на стадионе, где после хорового исполнения гимнов футболисты разогревают мышцы, а болельщики — глотки.

Но и это «Ria! Ria! Hungaria!», будто нарочно созданное для того, чтобы без устали надсаживать глотку, не может увлечь толпу. Стоящий передо мной молодой, одетый в черное парень вдруг замечает, что остался последним в несколькотысячной массе, кто выкрикивает этот клич. Он замолкает, слегка пристыженный; его рука, сжатая в кулак, опускается, пальцы растопыриваются, а потом тянутся к голове, где начинают возиться с резинкой, стягивающей его длинные волосы в конский хвост.

Никто не может увлечь за собой этих людей; в толпе тех, кто выступает здесь под личиной вождей и лидеров — самозваных и сиюминутных, — нет ни одной настоящей личности.

Такой, например, личности, какой когда-то был Виктор Орбан, который теперь, являясь главой консервативного Фидеса, не хочет показываться на площади Кошута. Он предпочитает выступать по телевидению и держаться подальше от этого Гайд-парка. Он не хочет даже новых выборов, которых требуют ораторы. И тем более не хочет менять систему, к чему они призывают. Не может, кроме того, поддержать требования посадить за решетку членов правительства.

А между тем вождям, появись они, было бы кого повести за собой. В субботний вечер многотысячная толпа плотно заполняет всю площадь и близлежащие улицы. Правая газета «Мадьяр немзет»[117] насчитала пятьдесят тысяч демонстрантов; по мнению популярнейшего интернет-портала «Индекс», на площадь пришло двадцать пять тысяч. Другие источники сообщают о тридцати тысячах. Это рекорд. Многие пришли потому, что в этот день должна была состояться большая манифестация Фидеса. Однако Фидес отказался от участия в ней, опасаясь, как объяснялось, провокации. Виктор Орбан сидел в студии телеканала «Hír TV»[118] с белой ленточкой на лацкане пиджака и предлагал созвать правительство профессионалов, которые вытянут Венгрию из безнадежной экономической ситуации.

Белая ленточка — это символ протеста против агрессии и лжи премьер-министра. Тысячи людей, ожидавших появления Орбана на площади, тоже прикололи себе такие ленточки. В ограждения, отделяющие их от полиции, манифестанты втыкали белые розы. Розы вяли и засыхали. А Виктор Орбан не пришел. Зато пришло несколько десятков болельщиков «Ференцвароша».