На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

Он закрыл сарай и с ключами — громадными, как пистолеты, — вернулся в коляску. Чиколини был явно напуган таким оборотом дела:

— Смотрите, ваше сиятельство, это добром не кончится, Борис Николаевич ведь камергер. Большие связи, в Питер запросто катается…

— Ерунда, Чиколини! Пусть он только рыпнется, и эта идиотская вывеска обернется личным оскорблением императору. Не бойтесь! Атрыганьев приползет ко мне на брюхе… Поехали!..

Атрыганьев, конечно же, не «приполз на брюхе». Но прислал короткую записку, в которой сообщал, что после поездки в свое имение Золотишное вернулся болен и просит вице-губернатора запросто посетить его.

О ключах в записке не было сказано ни слова.

— А я, кажется, сижу в галоше, — поморщился Мышецкий. Губернский предводитель (при том, что уездных не было, благодаря малой прослойке дворянства) являлся, что ни говори, третьим по значению лицом в губернии после Мышецкого, и Сергею Яковлевичу теперь ничего не оставалось, как ответить на это приглашение визитом.

— Ну и ответим. Без працы не бенды кололацы!..

5

Захватив ключи от сарая, князь нагрянул в дом предводителя без предупреждения.

Сонный калмык пропустил его в переднюю с остатками старинного барства. Откуда-то вылезла, неслышно ступая по коврам, породистая борзая сука и легла возле ног Мышецкого.

Князь подождал возвращения калмыка.

— Иди, бачка, — разрешил тот. — Бориса Николаича видеть будешь… Иди!

Атрыганьев встретил вице-губернатора в гостиной, обставленной прекрасной мебелью. Блистала всюду золоченная через огонь старинная бронза. Вразнобой тикало множество различных часов — луисез, буль, ампир и форокайль. На миниатюрных полочках, вдоль стен, теснились горки хрусталя и фарфоровой посуды старого Гарднера, Поскочина, Широбокова.

Перехватив любопытный взгляд гостя, устремленный на портрет величавого старца в парике, Атрыганьев небрежно заметил:

— Мой прадед — работы Иоганна Лампи… Хотя с исподу имеется поддельная подпись Боровиковского!

Суховато представившись, они уселись в кресла. Внимательными взглядами оценили друг друга. Атрыганьев был еще сравнительно молод. Лет около сорока, не больше. Но мешки под глазами и трясучка в пальцах говорили сами за себя: излишеств в жизни этого господина было — хоть отбавляй. Внешне он чем-то напомнил Мышецкому графа Подгоричани с его великолепными рейтузами…

Молчание затянулось, и Сергей Яковлевич брякнул на стол связку ключей от сарая.

— Это ключи камергера? — сказал он. — Стыдитесь! Предводитель дворянства, а не гнушаетесь пачкаться в дегте… К чему вся эта неостроумная бравада?

— Вы ошибаетесь, — возразил Атрыганьев. — Я совсем не фрондирую. Времена изменились, и дворянин, чтобы поддерживать свою честь, должен изыскивать средства любыми путями.

— Но, — ответил Мышецкий, — с тех пор, как финикияне изобрели денежные знаки, есть много способов заработать их, не прибегая к унизительным средствам!

Атрыганьев продолжал свою мысль:

— Дворянство переживает кризис. Правительство жидовствует направо и налево, а его величество…

Он вдруг осекся и повел глазами вокруг — медленно, словно удав, переполненный пищей.

«Дурак», — подумал Мышецкий и закинул удочку подальше:

— Итак, продолжайте. «Его величество…»

— Нет, — очухался предводитель, — продолжайте уж вы!

Сергей Яковлевич сказал:

— Положение в губернии обязывает нас с вами, Борис Николаевич, приложить все старания, чтобы дворянство, верное заветам предков, оказалось впереди идей нашего века и…

Атрыганьев нетерпеливо остановил его:

— Не говорите так, князь. На дворянство вы можете не рассчитывать — его просто нет в нашей губернии. Люди без племени и роду, жалкие отребья общества — вот среда местных помещиков… Куцый! Василий Иванович Куцый! Вы, князь, слышали о таком дворянине?

— Нет, не слышал.

— Вот, а он тоже здесь… лицо! В губернии есть только один дворянин — это я!

Мышецкому надоело «столбовое» чванство.

— Тем более, — сказал он, — вы должны быть образцом в своем поведении, а не служить посмешищем обществу с «продажею дегтю, рогож, гвоздей и прочего товару».

— Но это же — трагично! — воскликнул Атрыганьев. — Кроме того, торговля дает мне возможность ближе соприкасаться с тем сословием, из которого нынешнее дворянство пополняет свои ряды, или, наоборот, само переходит в это сословие мелких собственников!

— Я усматриваю трагичное еще и в другом, — жестко продолжал Сергей Яковлевич. — Мне привелось видеть вашу черную сотню, которую вы сколотили под своим гербом с помощью «дегтю, рогож, гвоздей и прочего товару…».

Атрыганьев ответил спокойно:

— Не отрицаю! Но, позвольте спросить вас, князь, что вы сможете противопоставить всем этим заразам, происходящим от учения Карла Маркса и прочих? Кого сможете вы выдвинуть в авангард борьбы с различными социальными партиями?

— Существует власть, — кратко рассудил Мышецкий. Атрыганьев брезгливо отвернулся, как от падали:

— Власть? Она подобна евнуху: хочет, да не может, только злится… Так вот я и дам в руки этим кастратам здоровые патриотические силы, способные сокрушить любую крамолу!

Мышецкий снова вспомнил кривоногого мужичонку, в пьяной присядке месившего грязь бурыми сапогами, и ответил:

— Вот в том-то и дело, что я не считаю эти силы здоровыми! Сейчас самые здоровые силы возятся у машин, пашут землю. А вы, Борис Николаевич, отыскали их в лавках Гостиного ряда и на задворках Обираловки…

Атрыганьев куда-то вышел и вскоре вернулся с бюваром в руках. Дал прочесть Мышецкому:

— Вот как оценил деятельность моего союза его императорское величество. Можете убедиться: «Благодарю всех русских людей в Уренске…» И так далее. Читайте сами, князь!

Мышецкий прочел:

«Благодарю всех русских людей в Уренске, примкнувших к Истинно Русскому Союзу. И пусть всегда молитва за Самодержавного Царя будет дня них дороже похвал заграничных газет. Скоро, скоро воссияет солнце правды на Русской земле, и тогда все сомнения исчезнут!»

Возражать императору, конечно, не приходилось, и Сергей Яковлевич захлопнул худосочный бюварчик.

— Только хочу предупредить вас, — напомнил Мышецкий, — что я не допущу даже намека на любой погром… Вы, может, этого погрома и не хотите, но согласитесь: псарь думает о водке, а на псарне лают о плетке!

Он снова посмотрел на портрет старца: «Пожалуй, все-таки — Лампи… Боровиковский не столь пышен и не любит углубления теней». Ему сделалось скучно, и он поднялся, чтобы откланяться.

Атрыганьев придержал его: