Американец - Массимилиано Вирджилио

Однажды он уснул в районе Канчелло, и поезд сошел с рельсов. Ничего страшного не случилось, только осталось несколько вмятин на составе, но техник из железнодорожной компании заметил бутылку водки и заподозрил неладное. Отец яростно защищался. Алкоголь тут ни при чем, настаивал он, просто уснул, и всё.

К счастью, техник тоже родился в одной из желтых малоэтажек. Он пустился в расспросы о старых друзьях – а этот чем занимается? а такой-то где теперь живет? – и дону Джеппино пришлось сказать правду: кто не умер и не загремел в тюрьму, ничем особым не отличился, кто-то открыл колбасную лавку, кто-то – бар, большинство разъехалось. В финальном отчете техника про водку не было ни слова.

Однако после того случая пассажиры взяли моду перемывать ему косточки прямо по дороге, до отца долетали обрывки их разговоров, от которых он впадал в уныние: его называли горемыкой и алкоголиком, кто-то выдумал, что по ночам он устраивает подпольное казино в поезде. В этих словах не было ни капли правды, но сплетников не остановишь и пушками.

– Разве из обитателей желтых малоэтажек может выйти что-то путное? – злословили они.

Его уволили.

Вскоре я подобрал пятнистого кота. Не помню, какого он был цвета, но точно пятнистый. Я не мог принести его домой: отец задал бы мне трепку. Мы жили в одной из тех квартир со сниженной арендной платой, которые курия выделяла неимущим семьям. Если бы священники обнаружили кота, нас могли вышвырнуть на улицу. Поэтому я спрятал его на крыше. Тем вечером я отнес ему немного молока и, улегшись в кровать, мог думать только о его голодных глазках и жалобном мяуканье. Как вспомню об этом, так сразу мурашки по коже.

На следующий день я пошел в школу и все утро ломал голову, как его прокормить, а мои одноклассники только и знали, что болтать всякие глупости.

– Как его зовут? Почему ты до сих пор не придумал коту имя?

– Да при чем тут имя! – злился я. – Еда – вот настоящая проблема!

По дороге домой у меня все внутри сжималось от тревоги. Я открыл дверь, и как вы думаете, кто уплетал бифштекс, купленный мамой на ужин? Да-да, пятнистый кот. У меня потемнело в глазах от бешенства. Я схватил его за шкирку, вышел на террасу и, даже не дав ему выплюнуть мясо, сбросил с пятого этажа. «Мяуууу», – вопил в полете мерзкий предатель. Очень странное ощущение, когда бросаешь с такой высоты живое существо. Вниз я даже не взглянул. Вернулся в кухню, ополоснул то, что осталось от бифштекса, и убрал в промасленную бумагу.

В эту секунду дверь открылась, и вошла моя мать. Она сразу догадалась развернуть бумагу и увидела изуродованный бифштекс. Я не мог придумать ни одного более или менее правдоподобного ответа на вопрос, что случилось, поэтому просто молча смотрел на нее. Она повторила вопрос. И еще раз. И тогда я, не сходя с места, разыграл совершенно безумную пантомиму, монолог без единого слова, который и по сей день считаю шедевром актерского искусства. Я задержал дыхание и не дышал до тех пор, пока не покраснел, как помидор сорта «сан-марцано», затем бросился к ее ногам и разрыдался, как младенец. Любой, кто знал мою мать, сказал бы, что за этим последует хорошая порка, но вместо этого она прижала меня к себе, погладила по голове и сказала, что ей очень жаль. Она заплакала, будучи уверенной, что я от голода набросился на сырое мясо. Тем вечером дон Джеппино вернулся из бара, мы вместе поужинали бифштексом, и я помню, что мама положила себе надкушенную часть.

Я знаю, о чем ты думаешь. Что я повел себя как негодяй. Не буду спорить, но это был перст судьбы. Благодаря тому низкому поступку я понял, что должен сделать в жизни. Глядя на мою мать, жующую кусок мяса, до того побывавший в кошачьих зубах, я решил, что никогда не буду бедным.

Когда мне было двадцать лет, мой брат Марчеллино с болезнью почек попал в больницу Аскалези. Это был очень странный период, потому что там же в то же время уже больше месяца лежал дон Джеппино. Одному предстояло удалить почку, другого ожидала очередная операция на глазах. Я хорошо помню, как отрабатывал по две ночные смены за раз. Одну на втором этаже в палате у брата, другую у отца на третьем. Меня знала вся больница, я был любимчиком медсестер.

Я начинал с Марчеллино, который обладал спокойным нравом и любил поболтать. Около полуночи я на цыпочках выбирался из его палаты и поднимался наверх, стараясь не шуметь. Там дела обстояли хуже: дон Джеппино бредил во сне – попав в больницу, он бросил пить, что и вызвало такую неожиданную реакцию организма, кроме того, он ополчился на соседей по палате, а в больнице ссориться ни с кем невыгодно, ведь тебе в любую минуту может понадобиться чья-то помощь.

Однако в ту ночь отец пообещал не бредить и сдержал слово, так что впервые за очень долгое время я смог уснуть. На рассвете меня разбудила медсестра и велела срочно бежать вниз: Марчеллино стало хуже.

Я спустился, и врач сообщил мне, что нельзя терять ни минуты, оперировать надо без промедления. Прежде чем засесть в комнате ожидания, я зашел к отцу. Он уже почти ничего не видел и ощупал мое лицо, как слепой старик, которым он, собственно, и являлся. Это был первый и последний раз, когда он приласкал меня, если можно так назвать проведенное им обследование.

– Ты что, не побрился? – рассердился он. – Ну и какой из тебя мужчина?

– Папа, у меня нет на это времени, – ответил я, – и где я должен бриться? Я ведь живу в больнице.

– Постыдился бы, твоему брату предстоит серьезная операция, а ты тут ходишь как оборванец.

– Хорошо, папа, – попытался я его успокоить, – завтра побреюсь, обещаю тебе.

– И что с того, – отмахнулся он, – тебя уже все видели.

Так был устроен дон Джеппино, и я не принял его слова близко к сердцу. Брат всегда был отцовским любимчиком. Да и дел в тот день у меня было невпроворот: предстояло поддерживать мать, сестер и бедного Марчеллино, которому собирались удалить левую почку и влить в вены литры зараженной крови – она вскоре и свела его в могилу. Но то – гда никто и представить не мог такое развитие событий, мы все свято верили в больницы и врачей. Мы были бедняками, а у бедняков ученые мужи всегда вызывают больше доверия, чем они того заслуживают. Хирург вел себя как спаситель мира, в его присутствии моя мать запиналась и, изо всех сил сохраняя самообладание, устремляла на него полные надежды взгляды, которых раньше удостаивалась исключительно статуя святого Януария в кафедральном соборе.

Вероятно, она смотрела на него тем же взглядом, когда он сообщил, что Марчеллино умер.

Однажды утром меня разбудил телефонный звонок.

– Эдуа, приезжай, как только сможешь, – всхлипывая, попросила она. – Предупреди отца… Неправильно это – пережить собственного ребенка.

Но вместо того чтобы разбудить его и сказать: «Вставай, надо ехать в больницу, твой первенец мертв», – я заперся в ванной и побрился как никогда тщательно.

Это воспоминание каждый раз вызывает у меня чувство вины из-за потраченного впустую времени на бритье, когда мама сидела одна в больнице рядом с телом загубленного Марчеллино. Я отчетливо помню, как прихорашивался перед зеркалом, а в голове билась одна мысль: врачи, медсестры и анестезиологи должны увидеть перед собой не обросшего оборванца, а аккуратного брата покойника.