Все или ничего - Елена Ласкарева

Да что там мальчишки! Сам Владимир, вполне взрослый человек, вплоть до роковой уличной аварии считал себя однолюбом.

Нет, он не постригся в монахи, после того как овдовел, и не давал себе обета целомудрия. У него были связи с женщинами, случались даже весьма пылкие увлечения, но не более того.

Но настоящей любви не было. И Львов решил было, что он уже свое отлюбил… А оказывается, ошибся.

В один прекрасный или, наоборот, ужасный день вся его жизнь перевернулась вверх дном. Как будто он снова превратился в мальчишку-несмышленыша, Петиного ровесника, если не младше.

Ирина… Что она принесла ему? Блаженство или катастрофу? Ясно одно: это поворот судьбы.

Он был растерян. Он ничего не понимал ни в себе, ни в окружающем мире. Чего же тогда спрашивать с Петьки?

— Наташа, подскажи, — присел он на край постели перед портретом. — Ты всегда умела найти для меня в трудный момент нужные слова. А теперь мне как раз очень, очень трудно. Не молчи, Наташа! Ты ведь не осуждаешь меня, правда? И не ревнуешь? И не считаешь мою любовь отступничеством или предательством? Конечно нет. Я помню, как ты… в самый последний твой день… пожелала мне счастья.

Наталья сказала тогда:

— У тебя еще будет все, Вовочка. Не горюй по мне. Пожалуйста. Хорошо, что я уйду именно теперь… пока ты еще молодой. Обещай мне одну вещь…

— Какую, милая?

— Что ты не запретишь себе влюбиться.

— О чем ты! Ведь скоро поднимешься. Потерпи!

— Мне виднее. Обещай!

— Обещаю, — сдерживая скорбный спазм, выдавил он.

Вот когда пришла пора сдержать слово!

Но перед Владимиром и не возник, попросту не успел возникнуть вопрос, запрещать или не запрещать себе любить.

Чувство пришло, налетело, нахлынуло девятым валом — и накрыло его с головой.

— Наташа, а как же наш сын? Удастся ли все ему объяснить? Ведь рано или поздно придется… — Если, конечно, эта девушка все-таки ответит ему взаимностью.

Он вглядывался в увеличенные фотографом черно-белые черты. И чем дольше смотрел, тем явственнее казалось ему, что на щеках жены проступает неяркий румянец, в зрачках появляется живой блеск.

Вдруг словно дрогнули длинные темные ресницы, и легонько шевельнулись уголки губ. И из глубин памяти — а откуда же еще? — прозвучал нежный, слабый голос:

— Не бойся. Не сомневайся. Всему свое время.

И еще два слова, после недолгой передышки. Наташа в последние месяцы жизни вынуждена была делать в разговоре паузы, чтобы отдохнуть:

— Просто… люби.

И он просто любил. Утром он собрался и поехал на улицу Сергея Лазо.

Он просто хотел прийти к ней.

А там будь что будет!

Ну вот и пришел.

А там…

Дверь квартиры нараспашку. В комнате погром. Из стены выдраны куски штукатурки, и вокруг этих пробоин, словно проделанных снарядами, висят жалкие ошметки обоев.

Диван вроде бы на месте, полки с кубками висят как висели, а журнальный столик опрокинут. Стоявшая на нем ваза лежит на боку, но она, видно, только чудом не разбилась.

Но… нет в этом тесном жилище никакого тренажера фирмы «Боди-бьюти»!

А ведь должен быть! Эта махина — не иголка, ее в ящичек стола не упрячешь.

— Ты чего тут не видал?

Швабра тяжело опустилась прямо ему на плечо, осыпав пылью дорогой светлый костюм.

Владимир вздрогнул и обернулся.

Перед ним в боевой стойке пружинила старушка. Упершись рукоятью швабры ему в грудь, она к тому же, словно теннисистка, размахивала железным мусорным совком, целясь в физиономию непрошеного гостя.

— Моя голова — не мячик, бабуля! — крикнул Львов, прикрывая лицо. — Для других целей мне пригодится!

— Ты чего тут потерял?

— Не чего, а кого. Ирину. Владиславовну. Первенцеву.

— А кто такой? — проворчала баба Вера все еще сердито, однако совок опустила. — Документы при себе?

— При себе, при себе. — Он достал удостоверение фонда и, раскрыв на месте фотографии, помахал перед старушкой. — Владимир Павлович. Будем знакомы.

Красные корочки с золотым тиснением внушили старушенции почтение.

— Верыванна. — Она протянула ему вместо ладони все тот же совок, и Львов на полнейшем серьезе пожал его.

— Ой! — спохватилась бабка и подала взамен совка… швабру.

— Ничего-ничего, бывает, — успокоил Львов и точно так же, без тени улыбки, потряс пыльную щетину, словно дружественную пятерню.

— Тьфу, пропасть, запутал ты меня!

Старушка с грохотом швырнула инструменты на пол и протянула ему две сухонькие руки сразу, чтобы исправить свою двойную ошибку.

Владимир же, как истинный джентльмен, обхватил их своими огромными холеными кистями и галантно поцеловал, словно какой-нибудь великосветской гранд-даме.

— Ой, грязные! Я тут прибиралась, — засмущалась соседка и отдернула руки. Спрятала их за спину.

Она была целиком и полностью покорена.

— Ты не сердись, деточка, что я тебя так, с налету! Время такое. Народ-то, понимаешь, всякий шастает.

— Всякий — это какой? Кто у вас тут шастает?

— Вредители попадаются.

— Это они тут стены разломали?

— Нет, это Ирка сама. Тут, деточка, намедни одну штуку привинтили… Трубочки, понимаешь, пружиночки, огонечки мигают. Красивая штуковина была, зараза.

— А оказалась бомбой, что ли?

— Хуже!

— Что может быть хуже?

— Сказали: для освоения космоса. А оказалось — поганый кухонный комбайн.

— Сливки взбивать?

— Человеков! Простых, понимаешь, тружеников. И даже престарелых пенсионеров. Ветеранов труда.

— Что вы говорите! И пенсионеров не пощадили? На вас-то, Верыванна, не покушались, надеюсь?

— Хо, еще как покушались! Они из меня, детка, такие сливки взбили, ироды! Еле разогнулась потом, вся спеклась, как безе в духовке. Спасибо еще, режим мясорубки не включили.

По бабе Вере, правда, не видно было, что над ней измывались злоумышленники: подвижности этой старушки могли бы и юноши позавидовать.

Но Владимир предпочел недоверия не выказывать:

— Ай-я-яй, да кто ж это посмел?

— А шут их знает, деточка. В костюмчиках таких и в беретках лиловеньких. Мы, говорят, к вам посланы из фирмы «Бьюти». Бьют, значит, наших.