Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

Все самое неприятное из того, что говорила о стариках Праматерь, нашло свое подтверждение. Старики обидчивы, не всегда опрятны, не всегда понимают, в каком времени живут, и они… они не очень умные! А если все же в них остался разум, то выливается он в довольно специфические формы. Взять, к примеру, Гумилева. Гумилев постоянно ездит по Елизаветиным ушам мини-лекциями о каком-то там этногенезе и еще более устрашающем славяно-тюркском симбиозе. И при этом ходит по своей квартирке в расстегнутых штанах! Возможно, Елизавета прониклась бы идеями этногенеза, но идиотские штаны!..

Ландау.

Ландау не был на улице несколько лет (ему восемьдесят семь и у него больные ноги) — и потому его пугает все, что находится за периметром его берлоги. И Елизавету он впускает к себе не сразу. Для начала он не меньше пяти минут выясняет, кто находится за дверью… Затем приоткрывает ее, не снимая цепочки. На идентификацию Елизаветиной личности у Ландау уходит еще три минуты. Все это время она переминается с ноги на ногу, груженная сумками, как верблюд, а что поделать, барышня, времена нынче лихие, впрочем, других времен и не бывает. Ландау любит глазированные сырки и считывать цифры с чеков. Завладев чеком, он принимается жонглировать указанными в нем суммами, вычитать, множить, извлекать квадратный корень. Несколько раз он пытался заводить с Елизаветой разговор о криволинейном интеграле, а ведь это даже ужаснее, чем славяно-тюркский симбиоз!

У Королева периодически отшибает память (или срабатывает реле какой-то иной памяти), и тогда, вытянувшись во фрунт, он обращается к Елизавете не иначе как «товарищ генерал-лейтенант». Кого конкретно он имеет в виду, выяснить не удалось.

Наверняка не старого вояку — дамского угодника, тот закончил свою карьеру в звании майора. Майору удалось-таки ухватить Елизавету за корму. И она обязательно разругалась бы с ним в пух и прах, заклеймив «старым извращенцем», если бы извращенец время от времени не включал старенький проигрыватель «Аккорд». Подборка пластинок совершенно обезоруживает Елизавету — сплошняком военные песни, «На безымянной высоте» тоже имеется. А недавно они на два голоса подпевали Эдите Пьехе и ее хиту «Огромное небо».

Елизавета плакала.

Особенно впечатлила ее фраза «отличные парни отличной страны». Прослушав песню до конца и попросив завести ее еще раз, она опять принялась размышлять о летчиках (она могла бы — еще как могла! — полюбить летчика) и о героях вообще. Герои видятся Елизавете идеально сложенными, голыми по пояс, в джинсах по фигуре, а не в слабоумных рэперских штанах. У героев аккуратно пострижены волосы и ногти, они не курят, пьют только свежевыжатые соки, носят на мизинцах фантастической красоты перстни, а на запястьях — фантастической красоты браслеты. И, по любому поводу, веско замечают: «Ни о чем не волнуйся, детка». Всем им не больше тридцати, по-другому и быть не может. Ведь героизм — привилегия легкой на подъем молодости.

А в стариках нет ничего героического.

С другой стороны, перешагнуть восьмидесятилетний рубеж и замахнуться на девяностолетний — тоже героизм, пусть он ничем и не оплачивается.

У стариков дряблая истончившаяся кожа, сквозь которую проступают вены; определить, какого цвета у них глаза, совершенно невозможно. И они не стоят на вершине холма — забраться на холм им не под силу. Они не в состоянии справиться и со множеством других вещей, с большинством вещей. Вот и приходится Елизавете заниматься тем, чем она никогда не занялась бы добровольно. И никто не стал бы, не достигнув определенного возраста. Зато теперь Елизавета досконально изучила адреса всех социальных магазинов, прекрасно ориентируется в ценах и знает, где дешевле купить овощи, а где — молочные продукты и бакалею. Она умеет измерять пульс и кровяное давление, разбирается в дозировке, комбинации и побочном действии лекарств, может приготовить любой настой на водяной бане и закапать глаза глазными каплями.

Единственное, чего она не может, — в открытую сказать Гумилеву, чтобы он застегнул пуговицы на брюках.

Никто из Елизаветиных подопечных пока не умер.

Илья тоже жив, и это самая лучшая новость на сегодняшний день.

Лучшая — несмотря на то что отношения с Ильей категорическим образом не складываются. Елизавета совершенно отчаялась найти к нему подход: получить ключи от дома совсем не то же самое, что получить ключи от сердца. «Ключи от сердца» — три ха-ха! Праматери Всего Сущего и в голову бы не пришло выражаться так выспренно. Она называет Илью «хорьком», «доходягой» и «старой пидовкой», а тот называет ее «сукой». И делают они это так искренне, с такой симпатией, что сразу становится понятно: между этими двоими существует незримая, но крепкая связь. А Елизавета здесь ни при чем, сбоку припеку, так — подай-принеси, и больше ничего. Она не слышала его голоса со времен первого визита. Он только кивает ей головой, когда она приходит. И никак не реагирует на ее уход. Об Илье Елизавете известно только то, что рассказала Праматерь. Еще несколько лет назад он «был в шоколаде» — работал стилистом в одном из самых пафосных в Питере салонов, а потом вообще пустился в автономное плавание. Чтобы попасть к нему, приходилось записываться за несколько недель. Но бывали и исключения, и исключения эти касались сильных мира сего: артистов, музыкантов, политиков городского и федерального масштаба, светских персонажей, жен влиятельных бизнесменов и самих бизнесменов. Жил Илья на широкую ногу, стоил очень дорого. И мог бы стоить еще дороже, но случилась болезнь. По тусовке Ильи поползли мутные слухи, и первыми его оставили любовники. Затем наступила очередь клиентов, и их можно понять: кому приятно видеть в непосредственной близости от себя ВИЧ-инфицированного, да еще с ножницами в руках. Никто из бывших друзей не помог ему, не подставил плечо — такова природа людей, этих «охуевших крыс», как выражается Праматерь. В годы своего возвышения Илья сам был оху.крысой, жадной до денег и удовольствий. Теперь он опустился на самое дно, но так всегда и бывает — «и будут последние первыми, а первые — последними». Залихватский лозунг провозгласила Праматерь, и, кажется, это цитата из самой старой и самой умной книги. Ее не стыдно поставить эпиграфом к чему угодно, первая часть цитаты дарит надежду Елизавете и ее старикам, а последняя — подписывает приговор Илье и, вполне вероятно, Женщине-Цунами.

Странно, но особенного торжества в связи с этим Елизавета не испытывает. Возможно, если бы она знала того, прежнего Илью, жадного, наглого и нахрапистого, она бы удовлетворенно потерла руки: «так тебе и надо, мудофель!» Но она знает только одного Илью — больного, страшно уставшего, худого до невозможности, с проплешинами на голове.

Елизавете почему-то очень важен Илья — и дело тут не только в жалости. Совсем недавно она тайно мечтала о приятеле-гее, но эту мечту не назовешь сбывшейся. Они — не приятели. Илья не молод и не прекрасен. Все гейское в нем осталось в далеком, невозвратимом прошлом. И он уж точно никогда больше не будет тусить по субкультурным и не очень клубам. Хоть с Елизаветой подмышкой, хоть без нее.