Сахарный ребенок. История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской - Ольга Громова

Мы подружились. Она оказалась разговорчивой женщиной с острым умом, не менее острым языком и ярким чувством юмора. Забегая к ней потом по-соседски – проведать или за советом, – я услышала от неё множество историй о работе на Чукотке и в Средней Азии, о школе в Подмосковье, где она училась после войны. Её рассказы отличались точными описаниями характеров, окружающего мира, ситуаций. Время от времени мелькало в рассказах и слово «Киргизия».

Как-то, зайдя к ней в гости, я увидела на столе картонку с продетой в неё верёвочкой. На картонке была фломастером нарисована колючая проволока и надпись: «Не позволяй себе бояться!».

– Что это?

– Вот, нашла в шкафу. Года три назад[21] я с этим плакатом на демонстрацию ходила на Лубянку[22]. Памяти жертв политических репрессий.

– Вы же рисковали неприятностями…

– Ну, уже не такими страшными. Об этом ещё не очень-то можно было говорить, хотя в тюрьму за разговоры вроде бы уже не сажали. Ну, позабирали нас всех в милицию. Протоколы составили. Хотели оштрафовать и напугать, чтоб не ходили больше. Увидели, что я с палкой и хожу с трудом, – отпустили. Только внушение сделали. Это не то что раньше. Раньше-то, в молодости, я ни во что такое не ввязывалась. Боялась.

От неё я узнала, что с 1974 года в Советском Союзе, а теперь и в России 30 октября отмечается день политзаключённого. Тогда в обычной советской жизни не говорили о преследовании, которому подвергаются люди за свои убеждения. Но все думающие люди, понимавшие, что в стране такие заключённые есть, и их много, устраивали в этот день всякие акции в их поддержку. Сами политзаключённые тоже проводили во всех тюрьмах акции борьбы за свои права. Теперь же, в начале XXI века, считается, что политзаключённых у нас нет, и 30 октября чаще называют днём памяти жертв прошлых политических репрессий.

Пока она мне всё это рассказывала, достала две тонкие школьные тетрадки. На одной её мелким чётким почерком было написано «Дело отца», на другой – «Дело мамы».

– Я в КГБ ездила. Мне из архива дело отца выдали и дело матери. Посмотреть. Фотографировать не разрешили, полдня сидела – выписки делала. А теперь, видишь, справку получила, что я тоже жертва политических репрессий.

– Погодите, но вы же тогда совсем маленькой были.

– Ну да, мы с мамой в лагерь попали как ЧСИР, когда мне шести лет не исполнилось. В Киргизию.

После долгих уговоров («Не люблю я это время вспоминать, я лучше тебе расскажу, как мы в совхозе жили») она всё же стала потихоньку рассказывать и про лагерь, и про скитания по степи, и про завод-совхоз «Эфиронос». Про друзей – киргизов, украинцев, немцев, про чтение вслух для всех жителей – на двух языках…

В конце концов я убедила её, что всё это надо записывать. Пока неважно как. Как пишется. Главное – всё, что вспоминается, должно быть записано.

У Стеллы Натановны оказался хороший слог, писала она очень подробно и интересно. А вот немецкие и французские сказки, стихи и песенки мне рассказывала и пела, но записывать не стала – забыла письменный немецкий, а по-французски и раньше больше говорила, чем писала.

Потихоньку мы с нею стали обрабатывать эти воспоминания. Отдельные истории публиковали в газетах «Первое сентября» и «Библиотека в школе».

Тем временем вернулся с Севера её сын – тяжело и неизлечимо заболевший. Она стала ездить к нему в больницу: обихаживать, возить еду, доставать лекарства. И так – полгода. С толстой тростью в одной руке и сумкой на колёсиках в другой отправлялась она через весь город в любую погоду. Я боялась, что она сломается.

– Нет, дорогая, помощи мне не нужно. У тебя своих двое… Я справлюсь.

Она справилась. А сына похоронила. Осталась одна.

В стране шла перестройка. Стелла Натановна внимательно следила за происходящим, читала множество газет и журналов, чтобы разбираться, что к чему. Работала как доброволец в обществе «Мемориал», которое тогда занималось помощью жертвам политических репрессий. И понемногу писала. Пять страниц в неделю, что бы ни было, – такую норму она себе поставила. Написать начерно, поправить и переписать начисто.

А однажды у неё на столе появились монитор, системный блок, клавиатура… Стелла Натановна гордо сообщила мне, что выпросила у племянника старенький компьютер и теперь его осваивает.

– Знаешь, в 70 лет это не так легко, как молодым, но у меня уже получается. Вот, смотри, – сама набирала. Надо не позволять себе распускаться, а то сразу одряхлею. Моя мама лежала девять лет парализованная, а с Алькой моим немецким занималась. Вот железный был характер! Умерла, будучи в здравом уме. Мне уже за сорок тогда было. – И улыбнулась. – А догадайся, кто был главный командир в доме? С ней, конечно, иногда было тяжело. Но если бы не её железный характер, неизвестно, что бы со мной стало в те годы.

…На обложке толстой папки с распечаткой воспоминаний её рукой написано: «Стелла Нудольская. НЕ ПОЗВОЛЯЙ СЕБЕ БОЯТЬСЯ. Единственный полный экземпляр».

– Стелла Натановна, а почему «Нудольская»?

– Это девичья фамилия мамы. Пусть будет псевдоним.

А потом она заболела. Стала быстро сдавать, не могла уже сидеть за компьютером, с трудом писала ручкой. Я дала ей самый простой диктофон – две кнопки и кассета – и просила рассказывать вслух всё, что ещё захочет вспомнить. Какие-то истории остались на плёнках, какие-то – вообще только в моей памяти, коротенькими обрывочными фразами.

– Знаешь, как обидно было, когда меня перед всем строем из пионеров исключали…

– За что?

– А я не стала закрашивать портреты в учебнике. Тухачевского и Блюхера. Хорошо ещё, что только исключили. Могло быть хуже. Могли же и маму наказать. Тогда бы нас точно куда-нибудь в Магадан загнали.

– Стелла Натановна, давайте издадим ваши воспоминания. Вот я обработаю записи с диктофона, запишу то, что вы ещё рассказываете…

– Да ну, не надо. Будут очередные рядовые мемуары… кто их читать станет? Столько про это написано, и куда лучше! Знаешь, я о чём мечтаю? Сделай-ка ты из этого детскую повесть. Не для маленьких детей, а для подростков, кто уже что-то понимает. Чтобы как художественная книжка читалась. Только название поменяй. Оно для повести не годится, для мемуаров только.

– Давайте займёмся, – загорелась я.

– Я уже не смогу, – ответила она и вдруг строго добавила: – Пообещай мне, что ты это сделаешь.