Сахарный ребенок. История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской - Ольга Громова

Сосонбай вскочил в седло и умчался раньше, чем мы успели что-то сообразить.

Мама переводила взгляд с меня на мешок и обратно. Наконец она обрела дар речи:

– Эля, это что?

– Не знаю. Сосонбай дал.

– Как это «не знаю»? И где ты его встретила?

– Мамочка, только ты не волнуйся, – начала я, и мама схватилась за сердце.

– Что ещё случилось? – охрипшим голосом спросила она. Я поняла, что надо быстро рассказывать всё, пока она не испугалась ещё больше.

– Ничего не случилось. Я ходила в Каптал-Арык и встретила там Сосонбая. Я хотела попробовать петь «Манас», чтобы работать манасчи. И меня там аксакалы слушали и похвалили. – Увидев, что к маме возвращается нормальный цвет лица, я поторопилась к нашему жилищу, одной рукой таща за собой её, а другой волоча по земле мешок. – Пойдём, я тебе всё расскажу!

Пока я рассказывала во всех подробностях о своём путешествии, мама слушала и даже не задавала вопросов. А я гордо открыла мешок, чтобы посмотреть, что же я заработала. В мешке оказалось примерно ведро зёрен кукурузы и несколько больших свежайших лепёшек. Мама только руками всплеснула.

– Ну, Элька, я даже не знаю, что сказать! То ли смеяться, то ли плакать… Как ты могла пуститься в такое приключение, даже не посоветовавшись со мной?

Что-то я не поняла. Кажется, мама не очень-то довольна.

– Мама, я же хотела помочь… Чтобы ты не одна зарабатывала. Это же не навсегда, а пока ты работу не найдёшь. И ты могла не разрешить, а ничего плохого нет в том, чтобы петь «Манас».

– Ну конечно, я бы не разрешила. Мыслимое ли дело – ходить по кишлакам и петь «Манас», да ещё кому – киргизам! Они же свой эпос лучше тебя знают!

– А вот и нет! Аксакал сказал, что дети плохо знают «Манас», не как я. И что они не хотят, чтобы дети знали только песни про советскую власть. И они мне позволят ездить по разным местам и петь «Манас» или учить ребят читать его по книжке… Только если ты разрешишь, – упавшим голосом добавила я, вспомнив слова Сосонбая.

– И думать забудь, – строго сказала мама, но, увидев отчаяние в моих глазах, добавила: – Впрочем, Сосонбай завтра обещал приехать, поговорим. Послушаю, что они там надумали.

На следующий день маме сказали, что у пожилой приёмщицы сырья на центральной усадьбе тяжело ранен сын. Он лежит в госпитале в Костроме, и она уезжает к нему. Как горько вздохнули мы про себя: хорошо ей – она свободная, может ехать в Россию, и сын жив, хоть и ранен… А мы про папу ничего не знаем и домой вернуться не можем… Однако это значило также, что на центральной усадьбе освобождается должность приёмщицы и, может быть, маму туда возьмут.

Мама немедленно отправилась на центральную усадьбу. Директор совхоза хоть и не жаловал ссыльных, однако помнил, что работником мама была хорошим, а потому взял её. Должность приёмщицы сырья, конечно, никак не соответствовала маминой квалификации, но выбирать не приходилось. Приказ не брать ссыльных на должности служащих всё ещё действовал, а после увольнения из школы в Чалдоваре устроиться в школу в другом месте было невозможно.

Нам снова предстоял переезд. Радовало только, что мы возвращаемся в те места, где нас многие знают и любят, где школа будет знакомая, и я снова увижу старых приятелей. Приехавший на следующий день Сосонбай выслушал наши новости, помог собраться и найти транспорт, чтобы перевезти наш скарб на центральную усадьбу. Мы уезжали с верхнего участка. У мамы теперь была работа, я возвращалась в свой старый класс, а история, которую мама потом, вспоминая, называла «Кант Бала – манасчи», так и не получила продолжения.

Тем временем шёл 1942 год. Продолжалась война, доносившаяся до нас лишь отголосками: похоронками, нехваткой продуктов, новыми группами эвакуированных… Наступление фашистов под Москвой наша армия остановила, но на половине страны всё ещё шли ожесточённые бои. Взрослые с тревогой следили за блокадой далёкого от нас Ленинграда, а в июле мы узнали о сдаче Севастополя, который так долго оборонялся.

Те, кто ездил по делам в Кара-Балты, привозили новости: там появилось очень много эвакуированных и выселенных с Кавказа чеченцев и карачаевцев. Цены на базаре поднялись до невероятных. Деньги практически не имели смысла – вся торговля превратилась в натуральный обмен. Говорили и о том, что у нас всё-таки легче, чем в других местах: есть свои огороды, у кого-то были овцы, неслись куры и паслись в степи утки, а в Кара-Балты уже начался настоящий голод. Там у всех были продовольственные карточки, но получить по ним продукты удавалось не всегда.

Вскоре после переезда я пошла в школу. Радость от встречи со старыми друзьями-одноклассниками как-то стёрла ощущение войны и тревоги, хотя сводки с фронта всё ещё мало обнадёживали, а с продуктами и вещами становилось всё хуже. Что касается еды, то надеяться можно было только на то, что вырастет здесь, в том числе на огородах. Но это лето, в отличие от прошлого, было засушливым, и урожай у всех был небогатый, а у нас и вовсе не было огорода. Он опять остался там, где мы его сажали, – в Чалдоваре.

Я подрастала, есть хотелось всё время, а одежду и обувь взять было совсем негде. Этого не могли купить даже те, кто неплохо зарабатывал, – вещей просто не было в магазине. Не только в совхозном, но даже в Кара-Балты. Поэтому к маме по-прежнему обращались с просьбами сшить, перешить, подогнать одежду и как могли за это платили: кто – продуктами с огорода или курицей, кто – вещами.

Если одежду ещё можно было надставить по длине другой тканью или перешить из взрослой, то с обувью была просто беда. Мама мучительно думала, в чём я буду ходить зимой, поскольку за лето я выросла из всего. Но, как это часто бывало, всё решилось неожиданно. Стоило маме один раз между делом посетовать соседке, что вот, мол, дочка так быстро растёт, всё ей уже мало, как через день нам принесли почти новые ичиги, из которых вырос, не успев сносить, чей-то ребёнок. А чуть позже у меня уже были и новые тёплые валяные сапожки на кожаной подошве – на холода, и мягкие войлочные тапочки с загнутыми носами и яркой вышивкой. Мама никак не хотела брать совсем новые вещи бесплатно. Но ей ответили: а ты наших стариков читать учишь, всем бумаги писать помогаешь – деньги берёшь? Не берёшь. Что же мы, не можем обувку ребёнку свалять? Бери, не обижай!

В октябре нас, четвероклассников, стали готовить к вступлению в пионеры. Мы учили законы пионеров Советского Союза и пионерские песни. На первом сборе нам рассказывали, что пионер – всем ребятам пример и что в пионеры принимают только лучших. Мы гордились и с некоторым трудом, заранее тренируясь на материнских платках, осваивали узел, каким надо было завязывать галстук.

Настал торжественный день. Это было накануне 7 ноября – годовщины Октябрьской революции. Нас построили в линейку в большом коридоре, а напротив выстроились пионеры-семиклассники. Зазвучал горн, внесли знамя. Старшая пионервожатая произнесла речь. Она говорила, что мы теперь будем не просто дети и не просто советские школьники, а пионеры, которые должны быть во всём первыми и должны помогать нашей коммунистической партии во главе с товарищем Сталиным бороться за светлое будущее всего человечества, а сейчас, пока идёт война, мы должны быть бдительными, верить в нашу победу над врагом и своей отличной учёбой и трудом помогать нашей борющейся стране. Потом, повторяя за старшей вожатой, мы хором произнесли торжественное обещание: «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твёрдо стоять за дело рабочего класса в его борьбе за освобождение трудящихся во всём мире, за построение социалистического общества. Буду честно и неуклонно выполнять заветы Ильича и правила поведения юных пионеров».