Музыка грязи - Тим Уинтон

– Боже милосердный! – сказал он. – Ты только посмотри на свой загар.

– Жизнь рыбацкой женки. Ты и сам цветешь цветом, – сказала она, протягивая стакан по направлению к его цветущему лицу.

– А-а, загар из Типперери, – сказал он. – Каждая порция алкоголя, которую ты выпиваешь, решает поселиться у тебя на носу. И все-таки некоторые участки еще имеют шанс оказаться солнечными ожогами. Мы плаваем в Роттнест почти каждые выходные. Ты все еще выходишь в море?

Джорджи покачала головой:

– Кажется, мои морские дни давно позади. Мне исполнилось сорок, знаешь ли.

– Да, – сказал он. Это прозвучало так, будто он помнит. – Я знаю. Жаль, что твоя мать этого никогда не любила. Плавать, я имею в виду.

– Ну.

– Но ты была настоящий морской дьявол. Хотелось бы мне снова увидеть тебя в море. Господи, девочка, да ты же ходила в Индонезию.

– И это плавание меня вылечило, – сказала она с лживым смешком.

– Но все-таки.

Джорджи чувствовала, что оно приближается, его последнее заявление по поводу ее матери. Оно висело в воздухе, как южняк на горизонте.

– Ты довольно ничего себе выглядишь, – сказала она, увиливая от этого.

– Грета посадила меня на тренажеры.

– Тогда Грет для тебя хороша.

– Грех? – Он ужаснулся.

Джорджи рассмеялась:

– Посмотри на себя. Грех? Я имела в виду Грету, ты, кукушка.

– Ах вот как!

– Мама умерла, папа. Не надо ничего говорить.

Тогда он улыбнулся, и на его лице отчетливо проглянуло героическое снисхождение.

– Я понимаю.

Джорджи вздохнула. Теперь у него на щеках были настоящие слезы.

– Господи, я как будто вижу ее на заливе Фрешвотер, в пятьдесят седьмом. Какая-то университетская гулянка. Розовато-лиловый кашемировый свитер, разлетающиеся волосы. Такая свежая и прекрасная. Могла бы быть Одри Хепберн.

– Ну, теперь тебе придется утешаться Кристин Скотт Томас.

– Кем?

– Я просто не хочу больше этого слышать, пап. Неужели не видишь?

– У меня тоже есть воспоминания, знаешь ли. Что ты делаешь?

– Раздеваюсь, – сказала она, сбрасывая туфли и вытряхиваясь из шортов.

– Господи Боже Всемогущий! – взревел он, когда она сбросила нижнее белье и безрукавку. – Ты вообще потеряла всякое представление о приличиях?

Джорджи упала в бассейн и легла на прохладное, гладкое дно, вне звука его голоса, всех их голосов.

* * *

Джорджи было едва-едва двадцать один, и она еще была трепещущей практиканткой, когда ей впервые пришлось столкнуться с мертвым телом. Дежурная сестра позвала ее и объяснила порядок оказания последних услуг, обмывания покойного. «Думай об этом, – сказала она тогда, – как об уборке». Джорджи знала пациента, старину Теда Бенсона, за которым она ухаживала неделями. Его смерть была вполне ожидаема, но Джорджи все равно была потрясена. От нее требовалось обмыть его, заделать отверстия на теле и перевязать конечности, перед тем как отвезти тело вниз, в морг. Вскоре после того, как Джорджи приступила к делу, дежурную сестру куда-то позвали, и Джорджи осталась с телом наедине. Оно было уже холодным, и она начала быстро обрабатывать его губкой, как будто купол живота – это крыша «Фольксвагена»; но, занимаясь своим делом, она вспоминала Теда, который никогда не жаловался, его мягкий голос, его джентльменскую почтительность, и это воспоминание немного устыдило Джорджи – и успокоило. Она начала относиться к его останкам по-другому. Она ополоснула лицо и вытерла так аккуратно, будто он был все еще жив. Она поняла, что успокаивающе шепчет ему что-то, как будто он – пациент, положившийся на ее заботу. Больше Джорджи не сожалела о том, что ей досталась такая работа; она жалела только, что не сумела спасти его. «Ты мне нравился, Тед, – сказала она. – Я восхищалась твоим самообладанием, ты же знаешь. Я уже скучаю по тебе». Она обтерла его тампоном, нежно обвязала его лодыжки и челюсть, и когда закончила, то уже знала, что нашла самую чистую часть себя. На комнату снизошла святость.

…К удивлению и ужасу остальных, Джорджи отказалась от всех предложений приютить ее на ночь и, когда все уехали, осталась в доме матери. Место казалось заброшенным и покинутым. Там были только Джорджи и пятно, оставшееся от матери. Утром Джорджи посетило настойчивое желание еще разок поплавать голой в бассейне. Для начала она сделала несколько ленивых гребков, чтобы как следует прочувствовать все, чтобы ощутить чистый рой пузырьков на животе. Потом она втянулась в более четкий ритм и стала грести энергичнее, и от этого мышцы начали гореть, пока она не поняла, что плывет в состоянии ярости. Это было то чудовищное влажное пятно на ковре. Знак того, что последняя возможность исчезла. Никто из них не понял бы, но она смогла бы по-настоящему оценить полчаса наедине с матерью до того, как придут могильщики. Раздеть ее, да, и обмыть, смыть корку косметики, которая всю жизнь скрывала ее лицо, всю эту помаду, тон и румяна, карандаш и тени. Нежно. С суеверным почтением. Не злобясь и не торжествуя, но отдавая дочерний долг. Чтобы они обе освободились от груза. Ты всегда хотела показать ей то, что делаешь лучше всего, – чтобы она поняла кое-что о тебе. И доказать, что ты могла любить ее. В тихой комнате, одна. До того, как уйдет ее суть. До того, как твое сердце съежится до размеров сушеной фиги.

Плавая, Джорджи услышала, как кто-то окликает ее. Рука появилась в пятнистой голубой мути.

– Джорджиана!

Это была Энн. Она стояла на коленях у края бассейна и полоскала рукой в воде, как дрессировщик дельфинов.

– Ради всего святого, Джорджи.

Джорджи стояла, уцепившись одной рукой за перила, и пыталась дышать. В тени сестры ей было жарко и хотелось упасть в обморок. Ее тело чувствовало отраву внутри. Ее начало трясти.

– Тебе мало прошлого вечера? – закричала Энн. – Дети здесь. Сегодня суббота, день похорон твоей матери, а ты голышом купаешься в бассейне, как девчонка!

Джорджи посмотрела вверх на Энн в костюме от Шанель.

– И вытри нос! Господи, они идут.

– Привет, тетя Джорджи! – крикнула Блейк со ступенек.

Лицо девочки пожелтело от желтого платья. Совсем недавно сменившиеся зубы казались слишком большими для рта. Рядом с ней ухмылялся юный Джаред.

– Ты нудистка.

– Всем нудистам нудистка, Джаред.

Дети прикрыли рты руками и искоса посмотрели на мать, будто бы спрашивая разрешения рассмеяться.

– Джим звонил, Джорджи.

– Вот как.

– Он подъедет?

– Нет.