Убийцы персиков - Альфред Коллерич

Стоя на корабле, я смотрела на крепость, куда меня везли, мне был виден и город, в котором она стояла. Он лепился к крутой скале и занимал всю ее от подножия до вершины. Верхний город, то есть сама крепость, состоял из нескольких мощных бастионов. Они стали моим жилищем. И опять я жила, возвышаясь над другими людьми.

Меня захватила идея возведения своего замка. Но этот замок должен был основываться на естественной свободе, возникающей из порядка, на том, что я называю неаполитанским светом, легкость которого делает контрасты порядка во всех его измерениях приемлемыми и логичными. Что касается ножа, то мне хотелось сложить в замке печь, за которой ему пришлось бы исчезнуть. Вы как священник поймете меня: что свято, то свято. А человек, конечно же, бывает просто человеком.

Однако я думаю, что все мы разделены степенями приближения к порядку, к неколебимому.

Я смотрела и видела. Еще в детстве мне казалось невозможным считать море и огнедышащую гору явлениями единой природы. Оливковые деревья — нечто иное, нежели виноградная лоза. Непреходящее не объемлет все творение, оно обособляется то здесь, то там. Оно возводит для себя замки.

Я слышала, как в нижнем городе люди кричали: «В герцогине все свято, мы отвечаем за каждый волосок на ее голове. Герцогиня неподсудна, ни один высокий суд не властен над ней. Она несет в себе принцип, его можно не принимать, но наказывать за него безрассудно и неприлично». С тех пор, как я услышала эти слова, я строго блюду чистоту, я передала этот принцип графине, чтобы она стала его проповедницей.

Во время своего рассказа герцогиня листала свой молитвенник. В него был вложен портрет ее мужа. Она подняла глаза на священника Иоганна Вагнера. Тот понял ее взгляд и проследовал за ней в исповедальню.

Анна Хольцапфель, располагавшая точными сведениями о содержании исповеди, поделилась ими со служанками и, когда они все вместе гладили белье, рассказала, в чем призналась герцогиня.

— Она всегда обращала свое жизнелюбие на пользу людям. Она была очень даже жизнелюбивая женщина. Нагишом ходила по зеркальной зале, что примыкала к ее спальне. С тех пор как убили мужа, ее все тянуло глядеться в зеркало, и непременно со злосчастным ножом в руке.

Спасаясь от врагов, она и в Италии от этого не отвыкла, хоть там у нее не было зеркальной залы. Она отсылала куда-нибудь камеристку и расхаживала с ножом по комнате в своем скромном приюте.

Граф рвался к ней, пытаясь помочь, и камеристка не могла удержать его. Герцогиня встретилась с графом. И назло своему страху она быстро взяла себя в руки, когда пришла мысль уговорить графа строить вместе с ней замок. Она передала ему нож из рук в руки и попросила его, буде у них появится замок, бросить нож за изразцовую печь.

— Там, наверху, тоже врут, — помолчав, добавила Анна Хольцапфель. — Герцогиня долгое время поддерживала подозрения в том, что ее хотят отравить, как думали те, кто за ней ухаживал: как-никак, с ней случались припадки. Ей тоже нужно было надежное плечо, чтобы утешиться, — завершала свой рассказ Анна, — у нее такая же впечатлительная натура, как и у каждой из нас, а против этого белые гробы графини не ахти какое средство».

Священник Иоганн Вагнер, покраснев до ушей, покинул исповедальню. Герцогиня прошла за ним в ризницу и соизволила сесть на черный резной стул, придвинутый священником.

Заметьте, святой отец, там, где устои неколебимы, даже грех служит очищению. Однако все мы окружены злом, но было бы ошибкой полагать, что обречены ему. Зло — это то, чему мы даем просочиться. Плод нашей нерадивости. Для чего я построила замок, если его твердыня недостаточно мощна, чтобы сделать нерушимой связь между клоакой и круглым столом? Это неправда, что все может или должно быть равновелико. В таком случае все перегрызли бы друг другу глотки или жили бы в мучительном страхе. Я слышала, в мое время ходила теория о том, что труд переходит тому, кто этот труд совершает, что результат труда принадлежит трудящимся. Я считаю это заблуждением. Многим было бы лучше, если бы их усилия служили совсем иной цели, нежели их самосуществованию. Человек не должен работать. А если и должен, то лишь в том случае, если служит законам, которые высятся там и сям, словно горы, выросшие на равнине. Здесь и есть его место. Но именно здесь он никогда не будет равноценным среди равноценных. Там, где это говорят, всем обладают столь немногие, что многим это вовсе незаметно.

Я вынесла из своей жизни все, что она могла дать, но я не сумела бы это сделать, если бы церковь, где мы ведем разговор, все еще была бы завалена бочками и грудами мусора, от которых я велела избавиться, когда, пройдя долгий путь к свету, возвысила замок с прилегающими землями до служения истинной мудрости. Когда-то я была частью мира, и вот я принесла весь мир сюда. Вспомните дороги и перекрестки, пруды и строения, охотничьи угодья и поляны, кареты и пивоварню. В ваших проповедях должно быть больше жизни. Одними лишь словами о христианской любви вы никого не выманите из-за изразцовых печей...

А. увлекся печами. Поскольку ему хотелось, но не было позволено говорить о них, он отыскивал книги, из которых можно было вычитать нечто интересное на сей счет.

О. объяснил ему, что нежники, которых он прячет в окрестностях замка, любят залезать через дымоходы в замки и дома.

Нежники раскрыли О. глаза на вещи, которые совсем не то, что про них думают. Нежники говорят то, что другие вымолвить не смеют; выставляют напоказ то, что не положено видеть; разглашают все тайное; разрешают все запретное.

Когда Каргель и Эбли носят к печам дрова, А. встает позади. Когда те выгребают золу, он смотрит в зев. Он сует голову в черное устье и ищет то, что ему не велено знать.

Застав его за одной из попыток таких изысканий, графиня схватила его за шиворот и заперла в деревянном чулане башни.

О., прильнув к дырке от сучка, рассказал А. о том, что случилось в замке.

«День, когда умер господин в черном берете, и впрямь был похож на черный день. По лестницам грохочут сапоги. Из окон летят книги, поварня заперта. В комнатах гудят чужие голоса. В столовой зале расселись офицеры в высоких цилиндрах, которые подобрали с пола.

Они пили шампанское, им прислуживал Альберт Швамм, а они начали вливать ему в глотку шампанское и поили до тех пор, пока тот не свалился.

Кухарки мечутся по лужайкам. Анна Дульдингер лежит под матрацем на чердаке.

Солдаты искали женщин.

Обшарили все от погреба до крыши. Одни тащили во двор мебель, посуду и одежду, другие вверх по лестницам взбегали к перекрытиям и, навострив уши, прилипали к печным дымоходам: не вздохнет ли где еще какая-нибудь женщина. Со стен сметали оленьи рога. Один поднял на башне крик, его толкнуло колокольным ударником. Гири часов пробили кирпичный пол. Белые одежды святой Елизаветы валяются на пороге. Напольные часы выставили во двор. Две дюжины солдат бросили фрау Айю в грузовик и повезли в лес. Вернувшись, она курила черные сигареты. Ирма засела в орешнике и забыла про свою свистящую ногу. В оранжерее выбиты стекла. Театр герцогини сгорел. Персиковые деревья зацвели, и никому до них нет дела.