Кролик успокоился - Джон Апдайк

— Я хочу пи-пи.

— Еще бы не хотеть, — отзывается Гарри и предупреждает его: — Только тут ни за какие кустики заходить нельзя, они все уникальные.

— Перед вами домбея Валлиха, индийское розовое дерево, — чеканя такт, сообщает дама-лектор тем, кто не отлынивает от урока. — Оно обладает исключительно сильным запахом. Миссис Эдисон была большой любительницей птиц и всегда держала канареек и разных попугаев. Птицы круглый год живут вне дома и вообще чувствуют себя здесь прекрасно.

— Почем она знает, как они себя здесь чувствуют? — спрашивает Джуди у бабушки с дедушкой, пожалуй, чуть громче, чем следовало бы, и несколько почтенных голов оборачиваются посмотреть, что за шум. — Она же не попугай.

— Как сказать, — шепчет Гарри.

— Я хочу пи-пи, — повторяет Рой.

— Ясно, ясно, только на твоем пи-пи свет клином не сошелся, понял? — говорит ребенку Гарри. Он вконец утратил отцовские навыки, да, признаться, и всегда-то был не слишком силен по этой части.

На выручку ему приходит Дженис.

— Я отведу его назад, там в здании возле входа я видела туалеты.

Джуди не в силах спокойно смотреть, как эти двое счастливчиков улепетывают на свободу.

— И я с вами! — кричит она им вслед, да так звонко, что экскурсоводша на секунду спотыкается в своем речитативе. — А вдруг мне тоже надо пи-пи!

Гарри хватает ее за руку мертвой хваткой и еще по-садистски стискивает, чтоб не рыпалась.

— А вдруг не надо? — шипит он. — Ну же, давай продержимся до конца. И не плетись ты так. Бога ради! Не то пропустим самую допотопную лампочку в мире, черт ее дери!

Какая-то старая грымза в каталке, не настолько, впрочем, увечная, чтобы не пожелать выкрасить свои патлы в оранжевый цвет и сделать перманент — завитушек-то, завитушек, как у мартышки на заднице, — оборачивается и выразительно на них смотрит. Кабы уметь вовремя уйти, думает Гарри. Никто не умеет уходить вовремя. Меж тем их вожатая, возвысив голос, продолжает:

— А вот это саподилла, ее родина — тропические леса Центральной и Южной Америки. Из млечного сока этого дерева получают гуттаперчу, чикле, которая идет на изготовление жевательной резинки.

— Слыхала? — спрашивает Гарри свою внучку, задыхаясь от благонравной респектабельности этой нескончаемой экскурсии и кляня себя за то, что так больно стиснул девочке руку. — Вот откуда берутся чиклеты.

— Какие еще чиклеты? — спрашивает Джуди, глядя на него снизу вверх с какой-то новой, почти неуловимой, примесью уязвленного недоверия, появившейся в ее чистых зеленых глазах. Она немного обижена, она теперь его слегка побаивается. Он уязвил ее невинную доверчивость. Неужели она никогда даже не слышала про жевательные подушечки, про чиклеты? А грошовые карамельки, твердые прозрачные шарики жевательных конфет, кисленькие круглые сосульки — все эти вожделенные приметы его военного, карточного детства, неужели все кануло без следа? Как странно, а Гарри все помнит, будто это было вчера.

— Это дерево — подарок мистера Эдисона всем детям, — развивает тему дама-гид. — Он очень любил своих детей и внуков, проводил с ними много времени, правда, из-за глухоты он не столько слушал их, сколько говорил сам. — По толпе пробегают сдержанные перекаты смеха, и она пережидает, вытянув шею и укоризненно поджав губы, будто такая реакция для нее полнейшая неожиданность, хотя сомнительно — она столько раз проигрывала на публике одно и то же, что любой отклик аудитории, вплоть до единичного прысканья, должно быть, записан у нее в мозгу, как на магнитофонной ленте. Выдержав паузу, она ведет послушное ей стадо величаво шаркающих и по-козлиному подпрыгивающих престарелых соотечественников в красочных курортных одеяниях к проволочной сетке, которая знаменует завершение одного этапа их пятидолларового странствия и переход к следующему. Им предстоит вновь пересечь дорогу, обсаженную по бокам неправдоподобно прямыми, бетонно-серыми пальмовыми стволами, которые Эдисон, этот поразительный человек, этот великий американец, доставил по морю с Кубы в те дни, когда наш век еще почивал в младенческой колыбели. Но она была бы не она, если бы позволила им двинуться с места, прежде чем вобьет в них еще какое-нибудь затейливое растеньице.

— Видите куст с длинными красными кистями? Его вывезли с островов Бисмарка, а называется он «скорпионница». Посмотрите на кисти. Нетрудно догадаться, откуда взялось такое название.

— Фу, гадость! Скорпионий куст, — щебечет девочка Джуди, заглядывая Гарри в лицо, и он угадывает в ней чисто женское стремление поскорей перекинуть мостик через пролегшую между ними трещину размолвки, и от этого ему вдвойне совестно за причиненную ей боль. Он спрашивает себя, почему он не сдержался, почему он вообще бывает так несдержан и груб, чаще всего с женщинами, будто это их вина, что мир такой, какой он есть — весь поросший «скорпионьими» кустами, мир без жалости и сострадания. Он чувствует себя до того беспомощным, что ему от самого себя тошно. А негодный мальчишка, притаившийся у него в груди, все не хочет оставить свои злые игры со спичками.

— Ну, а теперь, — объявляет экскурсоводша, — мы с вами перейдем на другую сторону улицы и осмотрим лабораторию, в которой мистер Эдисон проводил свои последние эксперименты.

Они наконец пересекают улицу в обратном направлении и в Эдисоновых остывших старых лабораториях, в окружении мензурок, сифонов, перегонных кубов и громоздких почерневших от времени механизмов с ременным приводом, воссоединяются с Дженис и Роем. Здесь им показывают топчанчик, на котором Эдисон разрешал себе время от времени соснуть минут десять, прерывая свои многочасовые бдения и давая отдых своей непомерно большой глухой голове, показывают и ластик из золотарника[52]на его письменном столе (золотарник был обнаружен тут же, неподалеку, в Форт-Майерсе), до сих пор не утративший своей эластичности. После чего наступает долгожданная минута — они вольны теперь еще немного самостоятельно побродить и поудивляться или же сразу отправляться на все четыре стороны. Уже в машине, держа путь дальше на север, Гарри спрашивает у троих своих пассажиров:

— Ну, так что же понравилось вам больше всего?

— Как я ходил делать пи-пи, — не раздумывая докладывает Рой.

— Вот дурак! — обзывает его Джуди и, в доказательство, что она-то не чета ему, отвечает Гарри: — Мне понравился фонограф. Он ведь был глухой, поэтому он ставил зубы на деревянный ящик в том месте, где слушают, и там даже остались следы от его зубов. Вот. Это интересно.

— А мне, — говорит Гарри, — было интересно узнать, сколько раз он терпел неудачу, пока изобрел аккумулятор. Кто бы мог подумать, что это далось так непросто. Как она сказала — девять тысяч опытов?

Шоссе 41, мерно гудя, проплывает за окнами. Банки. Заправочные и закусочные. Больницы для артритиков. Дженис над чем-то сосредоточенно раздумывает.